– Алёшенька, родненький… – хватала его руками Людмила, пытаясь удержать. – Прости ты меня, Алёша…
– Загуляла, паскудница, дитя от чужого мужика прижила, молчала столько лет! – гремел Алексей. – А теперь прости и всё, да? Почему сразу во всем не призналась? Почему скрывала? Чтоб и дальше безнаказанно блуд свой чесать? А я-то всё думаю, что это Людка от меня шарахается? Раньше каждый день сама лезла, все соки из меня выжимала, а тут по неделям к себе не подпускает. Ну, теперь-то мне всё ясно! Пока я в поле, ты по лесочкам бегаешь, подол перед каждым задираешь. Вот тебе и хватает, а муж, значит, побоку. А может, мне в очередь становиться?
– Алёша, Алёшенька, – причитала Людмила. – Неправда все это! Ты у меня только один и есть. Тебя одного люблю. А к себе не подпускаю, потому что болеть у меня всё стало. Любка проклятая здоровье мое подорвала…
– Сама паскудничаешь, а дитя гнобишь? – усмехнулся Алексей. – Видеть тебя больше не могу…
Оттолкнув жену, он вышел из бани, а Людмила ещё долго валялась на холодном полу и выла, как раненная волчица, горько и протяжно.
Алексей вернулся в дом и стал молча одеваться.
– Пап, а ты куда? – удивлённо уставилась на него Соня. – Люба уснула, наверное, мазь ей помогла. А мама где?
Он остановился, посмотрел в глаза дочери, хотел что-то сказать, но только махнул рукой. Потом также молча вышел из дома, забрав с собой самые нужные вещи.
– Да что происходит-то? – всплеснула руками ничего не понимающая Соня.
Шура, стоявшая рядом с ней, опустила глаза:
– Сама не знаю…
В это время из бани вернулась красная, растрёпанная, зарёванная мать. Не глядя на дочерей, она прошла во вторую комнату и без сил упала там на кровать.
А из-под руки Сони выглянул откуда-то взявшийся Гришка и зашептал горячо и взволнованно:
– Батька с мамкой сейчас в бане ругались. Мамка плакала, а батька сильно сердился. Я не всё понял, что они там говорили, но точно теперь знаю, что Любка нам не сестра.
– Что ты несёшь? – ахнула Соня, оглянувшись на комнату, где лежала мать. Потом, схватив брата за плечо, выволокла его во двор. Шурка поспешила за ними.
– А ну-ка повтори! – потребовала Соня.
– Что повторять-то? – насупился Гришка. – Я за баней под окном сидел, ружье себе строгал. Слышу, мать воет. Рассказывает что-то. А потом батька заговорил. Он так и сказал, что мамка как-то там загуляла и Любка не его дочь. И что он с нами из-за этого жить больше не будет. А раз она ему не дочь, значит и нам не сестра. Потому он и ушёл.
– А где же теперь папа жить будет? – спросила брата ошеломлённая такими известиями Шура.
– Не знаю, – пожал плечами Гриша. – Я на улицу выбежал и увидел, как он в проулок свернул. Может, к бабе Рае пошёл, она же ему тётка, а живёт одна.
– А мы как же? – заплакала Шура. – Нам-то теперь что делать?
– Ничего, – немного помолчав, сказала Соня. – Пусть папа с мамой сами разбираются, а мы будем жить, как раньше жили. И чтоб молчок у меня, понятно? Ну, что встали? Дел, что ли, у вас мало? Шурка, ты иди к Любке и сиди с ней. Проснётся, покормишь и мазью опять намажь. Я пойду стирку закончу. А ты, Гришка, управляйся по хозяйству. Проверь, чтоб у всех вода была и корма подсыпь.
Брат и сестра разошлись по своим местам, а Соня склонилась над лоханью, ожесточённо натирая мылом мокрое белье. Здесь её и застал вернувшийся домой Андрей.
– Постой-ка, иди сюда, – окликнула она его, а когда он подошёл, рассказала обо всём, что у них произошло.
– Мать где? – нахмурился Андрей, выслушав сестру.
– У себя. Спит, наверное, – вздохнула Соня.