Катрин молчит, чем-то она напугана. Чем же? Гойя – веселая, она и по-французски почти не говорит. Живем в богатом квартале: ни бродяг, ни нищих; значит, книги? Товарищи?

– Среди твоих подруг есть несчастные девочки?

– О нет!

Тон кажется искренним; Луиза ворочается в кровати; Катрин пора спать; она явно ничего больше не скажет, понадобится время, чтобы она на это решилась.

– Послушай, мы поговорим обо всем завтра. И если ты знаешь несчастных людей, мы попробуем что-нибудь для них сделать. Можно ухаживать за больными, давать деньги бедным, можно сделать так много…

– Правда? Для всех?

– Будь уверена, я плакала бы круглые сутки, если б знала, что есть люди, которым нельзя помочь в несчастье. Я тебе обещаю, что мы найдем, как им помочь. Я тебе обещаю, – повторяет она, гладя Катрин по волосам. – Спи теперь, моя маленькая.

Катрин натягивает одеяло, закрывает глаза. Голос, поцелуи матери ее успокоили. Но завтра? Как правило, Лоранс избегает неосторожных обещаний. А уж такого опрометчивого она никогда не давала.

Жан-Шарль поднимает голову.

– Катрин рассказала мне сон, – говорит Лоранс.

Правду она ему откроет завтра. Не сейчас. Почему? Он внимателен к дочерям. Лоранс садится, делает вид, что поглощена работой. Не сейчас. Он немедленно предложит десяток объяснений. Она хочет разобраться сама до того, как он даст ответ. Что же неладно? Я в ее возрасте тоже плакала. Как я плакала! Возможно, поэтому теперь я никогда не плачу. Мадемуазель Уше говорила: «От нас будет зависеть, чтобы эти люди умерли не напрасно». Я ей верила. Она еще многое говорила: быть человеком среди людей! Она умерла от рака. Лагеря уничтожения, Хиросима – в 1945-м хватало причин, чтобы выбить из колеи одиннадцатилетнего ребенка. Столько ужасов, Лоранс думала тогда, что все это не может быть напрасно, она пыталась поверить в Бога, в потустороннюю жизнь, где каждый будет вознагражден. Доминику нельзя упрекнуть: она разрешила ей побеседовать со священником, она даже выбрала умного. Да, в 1945-м все это было естественно. Но если сегодня моя десятилетняя дочь рыдает, виновата я. Доминика и Жан-Шарль обвинят меня. С них станет послать меня к психологу. Катрин очень много читает, слишком много, и я не знаю в точности что: у меня нет времени. Во всяком случае, я придавала словам иной смысл, чем она.

– Можешь себе представить, в одной нашей Галактике – сотни обитаемых планет! – говорит Жан-Шарль, задумчиво постукивая пальцем по журналу. – Мы похожи на кур, запертых на птичьем дворе и полагающих, что это и есть мир.

– О, даже на Земле мы загнаны в маленький круг, узкий до невозможности.

– Только не теперь. Пресса, путешествия, телевидение, в недалеком будущем мировидение, мы живем планетарно. Ошибка заключается в том, что мы принимаем планету за Вселенную. В конце концов к восемьдесят пятому году Солнечная система будет исследована… Это не возбуждает твое воображение?

– Честно говоря, нет.

– Ты лишена фантазии.

Я не знаю даже людей, которые живут этажом ниже, думает Лоранс. Про тех, что в квартире напротив, ей известно многое, через стенку: течет вода в ванной, хлопают двери, радио извергает песенки и призывы пить «Бананию», муж распекает жену, а она после его ухода – дочь. Но что происходит в остальных трехстах сорока квартирах дома? В других домах Парижа? В Пюблинфе она знает Люсьена, немного Мону, несколько лиц, несколько имен. Семья, друзья – крошечная замкнутая система. И другие системы, такие же неприступные. Мир всюду вне нас. Войти в него невозможно. И все же он проскользнул в жизнь Катрин, он ее пугает, и мой долг – ее защитить. Как примирить ее с тем, что несчастные люди существуют, как заставить ее поверить, что они перестанут быть несчастными?