Двадцать лет прошло. Папа звал ее во Флоренцию, Гренаду; она говорила: «Все туда едут. Это так пóшло… Путешествовать вчетвером в машине: семейство Фенуйяр»[5]. Он ездил по Италии, по Греции без нас, а мы проводили каникулы в шикарных местах – во всяком случае, тогда Доминика считала их шикарными. Теперь она пересекает океан, чтоб принять солнечную ванну. На Рождество Жильбер повезет ее в Баальбек…

– Говорят, прекрасные пляжи на бразильском побережье, и притом совершенно безлюдные, – говорит Жизель. – И можно заскочить в новую столицу. Мне бы так хотелось побывать в Бразилиа.

– Ну нет! – говорит Лоранс. – С меня хватает новых районов на окраинах Парижа, от них просто тоска берет! А тут целый город такой!

– Ты вроде своего отца – пассеистка[6], – говорит Доминика.

– А кто из нас не пассеист? – говорит Жан-Шарль. – В эпоху ракет и автоматики люди сохраняют тот же образ мыслей, что и в девятнадцатом веке.

– Только не я, – говорит Доминика.

– Ты во всем исключение, – говорит Жильбер убежденно (или, скорее, с пафосом: он всегда как бы смотрит на себя со стороны).

– Во всяком случае, рабочие, которые построили город, придерживаются моего мнения: они не пожелали расстаться со своими деревянными домами.

– У них не было выбора, дорогая Лоранс, – говорит Жильбер. – Квартплата им не по средствам.

Его рот округляется в улыбке, точно он извиняется за свое превосходство.

– Бразилиа – это уже вчерашний день, – говорит Дюфрен. – Это архитектура, в которой крыша, дверь, стена, труба существуют самостоятельно. Теперь поиски идут по линии создания синтетического дома, где каждый элемент поливалентен: крыша сливается со стеной и ниспадает в патио.

Лоранс недовольна собой; она сказала глупость, ясное дело. Вот что значит говорить о вещах, которых не знаешь. Не говорите о том, чего не знаете, учила мадемуазель Уше. Но тогда и рта не раскроешь. Она молча слушает, как Жан-Шарль описывает город будущего. Грядущие чудеса, которых он собственными глазами не увидит, почему-то приводят его в восторг. Он пришел в восторг, когда узнал, что человек в наше время на несколько сантиметров выше, чем в Средние века, а средневековый был, в свою очередь, крупнее доисторического. Они с такой страстью ко всему этому относятся, даже завидно. Дюфрен и Жан-Шарль с неослабевающим пылом снова рассуждают о кризисе архитектуры.

– Кредиты найти необходимо, согласен, – говорит Жан-Шарль, – но иными путями. Отказаться от собственной атомной силы – значит выпасть из истории.

Никто не отвечает; в тишине раздается вдохновенный голос Марты:

– Если бы все народы мира согласились на разоружение! Вы читали последнее послание Павла Шестого?

Доминика нетерпеливо обрывает ее:

– Очень авторитетные люди говорили мне, что если война разразится, то не пройдет и двадцати лет, как человечество вновь достигнет современной стадии развития.

Жильбер поднимает голову, ему осталось пристроить всего четыре кусочка:

– Войны не будет, дистанция между капиталистическими и социалистическими странами скоро будет сведена к нулю. Мы перед лицом великой революции двадцатого века – производство сейчас важнее, чем собственность.

«Зачем же тогда тратить столько средств на вооружение?» – думает Лоранс. Но у Жильбера наверняка и на это есть ответ, а у Лоранс нет никакого желания оказаться еще раз посрамленной. К тому же Жан-Шарль уже ответил: без бомбы мы бы выпали из истории. А что это, собственно, значит? Очевидно, это было бы катастрофой; вид у всех подавленный.

Жильбер оборачивается к ней с милой улыбкой: