– Это странно и интригующе. – Ему захотелось спросить, сколько ей лет. По его предположениям, ей было двадцать пять или двадцать шесть. Он был бы очень удивлен, узнав, что ей тридцать два. – Вы не против, что вас повсюду сопровождают?

– Иногда. Но без этого я, вероятно, чувствовала бы себя очень необычно. Я привыкла к этому. Иногда мне кажется, что мне было бы не по себе без защиты.

– Почему?

Она все больше возбуждала его интерес. Она так отличалась от всех женщин, которых он когда-либо знал.

– Потому что тогда некому было бы уберечь меня, – очень серьезно сказала она.

– От кого?

Она долго молчала, потом улыбнулась ему и мягко произнесла:

– От людей вроде вас.

Вместо ответа он только улыбнулся, и они долго молчали, погруженные в мысли друг о друге. Спустя некоторое время она повернулась к нему, и в глазах ее читались любопытство и заинтересованность.

– Почему вы рассказали мне эту историю про Шарлотту Брэндон?

Она никак не могла раскусить его, но он ей нравился. Он казался честным, добрым, забавным и неглупым, насколько она могла судить.

Но в ответ он снова улыбнулся:

– Потому что это правда. Она моя мать, Рафаэлла. Скажите мне, вас действительно так зовут?

Она серьезно кивнула:

– Да.

Но она не сказала ему свою фамилию. Просто Рафаэлла. И ему это имя очень нравилось.

– В любом случае она действительно моя мать.

Он указал на фотографию на задней обложке и серьезно посмотрел на Рафаэллу, все еще державшую книгу в руке.

– Вам бы она понравилась. Она замечательная женщина.

– Я в этом уверена.

Было очевидно, что она все еще не верит Алексу, и тогда с улыбкой он сунул руку в нагрудный карман и вытащил оттуда узкий черный портмоне, который Кей подарила ему на прошлый день рождения. На нем также красовались перекрещенные буквы «G», как и на сумочке Рафаэллы. Гуччи. Он вытащил из портмоне две фотографии с помятыми уголками и молча протянул их ей через свободное сиденье. Она взглянула на них, и ее глаза расширились. Одна фотография была той же, что и помещенная на задней стороне обложки, на другой его мать смеялась, в то время как он обнимал ее одной рукой, а с другой стороны от нее стояли его сестра с Джорджем.

– Семейный портрет. Мы сделали этот снимок в прошлом году. Моя сестра, мой зять и моя мама. И что вы теперь на это скажете?

Рафаэлла улыбалась и смотрела на Алекса почти с благоговением.

– Вы должны рассказать мне о ней! Она необыкновенная?

– Очень. И, если на то пошло, волшебница, – сказал он, поднимаясь во весь свой рост, засовывая документы в карман на спинке находившегося перед ними кресла и пересаживаясь на пустующее сиденье рядом с ней, – я нахожу, что вы тоже необыкновенная. А теперь, перед тем как я расскажу вам все о своей матери, смогу ли я заинтересовать вас предложением выпить со мной перед обедом?

Впервые в жизни он использовал свою мать, чтобы увлечь женщину. Но это его не беспокоило. Он хотел как можно лучше узнать Рафаэллу до того времени, как самолет приземлится в Нью-Йорке.

Они проговорили следующие четыре с половиной часа, выпив по два бокала белого вина и съев неудобоваримый обед, даже не заметив этого, поскольку оживленно обсуждали Париж, Рим, Мадрид, жизнь в Сан-Франциско, книги, людей, детей и юриспруденцию. Она выяснила, что у него есть прелестный маленький дом в викторианском стиле, который он искренне любил. А он узнал о ее существовании в Испании в Санта-Эухенья и слушал, как завороженный, ее рассказы об укладе жизни, который не менялся столетиями и о котором он прежде ничего не знал. Она говорила ему о детях, которых очень любила, о сказках, которые им рассказывала, о своих кузинах и о нелепых сплетнях по поводу образа жизни в Испании. Единственное, о чем она не упомянула, – это о Джоне Генри и ее теперешней жизни. Но это была не жизнь, а мрачное, пустое существование, которое и жизнью-то назвать было нельзя. И дело было не в том, что она хотела скрыть это от него. Просто ей самой не хотелось сейчас думать об этом.