Он встал и ушел в ванную – и заперся на защелку. Чтобы хотя бы пару минут его никто не тревожил. Чтобы быть просто биохимическим организмом, а не президентом подземного асептичного коммунального жилого бака «Том Микс» в ремен Третьей мировой войны, основанного в июне две тысячи десятого года после Рождества Христова. Долгие, долгие годы, хрен знает сколько времени после Христа.
«Что мне нужно бы сделать, – подумал он, – так это вернуться не с искусственным органом, а с пузырной чумой на вас всех. Чтобы всех вас до последнего».
Он даже сам удивился собственной злобе, но все это было напускным, от страха и горечи. «Потому что, – думал он, пуская горячую воду и начиная бриться, – я действительно перепуган. Я не хочу запираться на двое суток в этом стволе, ежеминутно ожидая услышать, как снизу начинает пробиваться Нанс, или наткнуться по выходе на отряд броузовских оловяшек, услышавших снизу звук бура, а если даже не это, то оказаться среди радиоактивных развалин в самом пекле войны. Окунуться в чумную смерть, от которой мы бежали, спрятались. Я не хочу подниматься на поверхность за какой бы то ни было необходимостью».
И он презирал себя за такие мысли, ему было противно смотреть на свое отражение в зеркале. Даже не просто противно, он не мог на него смотреть. А бриться было надо. Тогда он открыл дверь ванной, выходящую в сторону Стью, и крикнул:
– Послушай, ты не дашь мне электробритву?
– Не вопрос, – сказал Стью, подавая ему бритву.
– В чем дело, Ник? – спросила Иди с тревогой и необычным для нее состраданием. – Господи, ты выглядишь просто ужасно.
– Я и есть ужасный, – сказал Николас, а затем сел на краешек ванной и начал бриться. – Заставить меня сделать что-нибудь хорошее можно исключительно силой.
Николасу не хотелось об этом говорить, дальше он брился в мрачном молчании.
Глава 5
Над полями и лугами, над высокими горами, над лесами Северной Америки, где лишь изредка встречались кучки домов, чьи-то поместья, разбросанные в самых неожиданных местах, флаппер Джозефа Адамса летел с Тихоокеанского побережья, из поместья, где Адамс был полноправным доминусом, в Нью-Йорк, в Агентство, где он был лишь одним из многих янсеров. Наступал понедельник, рабочий день, о котором он так страстно мечтал. Соседнее с ним сиденье занимал портфель с золотой монограммой «Дж. У. А.», в котором лежала от руки написанная речь. На заднем сиденье теснились четверо оловяшек из его личной свиты.
Тем временем он обсуждал по видеофону деловые вопросы, его собеседником был Верн Линдблом, тоже сотрудник Агентства. Верн не был генератором идей, не был мастером слова, однако он был художником в визуальном смысле, а потому лучше знал, что там еще задумал их общий начальник Эрнест Эйзенблудт, сидевший в московской студии.
– Следующим будет Сан-Франциско, – сказал Линдблом. – Я как раз его строю.
– В каком масштабе? – заинтересовался Адамс.
– А ни в каком.
– В натуральный размер?! – Адамс не верил своим ушам. – И Броуз согласился? Это что, очередной приступ эйзенблудтовского креативного…
– Только кусок. Ноб-Хилл и вид на бухту. На все потребуется порядка месяца, но спешки нет никакой. Кой черт, ведь только что показали Детройт.
Линдблом говорил спокойно и уверенно и, как прекрасный ремесленник, имел для того все основания. Генераторы идей ценились пятачок пучок, но те, кто работал своими руками, составляли замкнутую гильдию, проникнуть в которую было не под силу даже Броузу со всеми его агентами. Они были как изготовители витражного стекла в средневековой Франции: если гибли они, гибло и их искусство.