Оставив надежду помыться, Николас закрыл дверь ванной и пошел на кухню, которую они не делили с соседями, ни с правыми, ни с левыми, и поставил кофе греться на плиту. Кофе был вчерашний, но у него не было сил заварить свежий, не говоря уж о том, что рацион синтетических кофейных зерен был до прискорбия низким. До следующей выдачи никак не дотянуть, так что придется у кого-то выпрашивать, занимать, а чаще – выменивать у соседей на сахар: сахар у них в доме почти что не употреблялся. «А вот кофе, – подумал Николас, – я мог бы употреблять в бесконечном количестве». Если бы такое было. Однако, подобно всему остальному, син. коф. зрн. (как они отмечались в накладных) были строго рационированы. За долгие годы подземной жизни он умственно с этим смирился, но его организм все равно хотел еще и еще.

Он все еще помнил вкус настоящего кофе из тех, домуравейниковых дней. Девятнадцать, вспомнилось ему, я как раз поступил в колледж и начал пить кофе вместо всякого детского кефира. Передо мной расстилались перспективы… и вдруг все это.

Но, как сказал бы Толбот Янси, хмурясь или сияя, что уж больше бы подходило к случаю, «во всяком случае, никто нас не испепелил, как мы того ожидали. И все потому, что у нас был целый год, чтобы закопаться под землю, мы не должны об этом забывать». Вот Николас и не забывал; стоя у плиты, разогревая вчерашний искусственный кофе, он думал, что мог бы сгореть еще пятнадцать лет тому назад, либо вся холинестераза его организма была бы уничтожена жутким американским нервным газом, самым худшим изо всех видов оружия, какие только могли придумать сбрендившие идиоты, сидевшие когда-то в Вашингтоне, округ Колумбия, в избытке обеспеченные противоядиями и атропином и потому не боявшиеся… не боявшиеся нервного газа, произведенного в Западной Индиане на Ньюпортском химическом заводе. Впрочем, от советских ракет противоядия никак не защищали. И Николас все это понимал и радовался тому, что он еще жив и может пить псевдокофейную бурду при всей ее редкой горечи.

– Я всё, – сказал Стью, открывая дверь ванной.

Николас поспешил сменить его, но как раз в это время в наружную дверь постучали. Подчиняясь необходимости, порожденной его выборным постом, Николас открыл дверь в коридор и увидел перед собою группу, которую он называл про себя комитетом. Йоргенсон, Халлер и Фландерз, всегдашние активисты, а за ними Петерсон, Гранди, Мартино, Джиллер и Христенсон, их сторонники. Николас обреченно вздохнул и впустил их.

Почти без звука – им хватило ума хоть на это – комитетчики вошли друг за другом в гнездо, где сразу же стало тесно. Как только дверь за ними закрылась, Йоргенсон сказал:

– Так вот, президент, что мы решили. Мы сидели ночью до четырех, обсуждая все это дело.

Он говорил тихо, жестко и очень решительно.

– Какое дело? – спросил Николас, хотя он и так догадался.

– Мы устраним политкома, этого Нанса. Инсценируем драку на двадцатом этаже, пробраться туда очень трудно, потому что по пути везде навалены ящики с деталями оловяшек. Чтобы подняться и нас там разнять, ему потребуется не менее получаса. И это даст тебе время. Время, в котором ты будешь нуждаться.

– Кофе? – предложил Николас, выходя на кухню.

– Сегодня, – сказал Йоргенсон.

Ничего ему не отвечая, Николас неспешно пил кофе. Больше всего ему хотелось быть сейчас в ванной. Чтобы закрыться на защелку и чтобы никто не мешал: ни Рита, ни брат, ни его жена – никто из них до него бы не добрался. Даже Кэрол. Ему хотелось, ну хотя бы на пару минут, запереться от них ото всех. Просто сидеть в одиночестве и слушать тишину, просто существовать. И тогда, возможно, он смог бы подумать. Найти себя. Не Николаса Сент-Джеймса, президента асептического бака «Том Микс», а себя как человека. И тогда бы он, наверное, понял, прав ли комиссар Нанс и всегда ли надо подчиняться закону. Или права Кэрол Тай, что происходит нечто странное и неправильное, чему подтверждением ее записи речей, произнесенных Янси за последний год. «Ку де гра», – думал он. То, что сейчас здесь происходит, как раз оно и есть, смертельный удар по башке.