Лицо старейшины, покрытое глубокими морщинами, не выражало ничего, кроме того особого спокойствия, которое приходит ко многое пережившим людям, но голос её выдавал скрываемое волнение.

— ...всё, что она сказала мне: «Веди себя хорошо. Будь послушной девочкой». Никаких надежд у неё не было, но она даже подумать не могла, что случится со мной. Я помню, как мама плакала, когда получила письмо. Помню, как собирала меня в дорогу. Я сидела в железной ванне, а она расчёсывала мои волосы. Потом принесла выглаженное белое платье и приколола маргаритку к косе. Я оделась и увидела, как к дому подъезжает автомобиль. Меня усадили на заднее сидение, мама поцеловала меня, и это был последний раз, когда я её видела.

Я не понимала, что происходит, всё казалось приключением. Я еду в настоящую школу, в другой город, познакомлюсь с другими детьми, найду много друзей. Меня привезли на вокзал, посадили в поезд, и там действительно было много детей. Мы играли и бегали по вагонам. И я думала, что поезд вот-вот остановится. Но он не останавливался. Увозил нас все дальше и дальше, и когда наступила ночь, мне стало страшно.

Утром поезд все-таки остановился, и в вагон зашли люди... Женщины. Они начали спрашивать наши имена, и когда пришел мой черед, одна из них взяла меня за руку и повела за собой. Они что-то говорили, но я ничего не понимала.

Мы пришли в большой дом, поднялись на второй этаж. Там была спальня: четыре ряда кроватей с одной стороны и четыре с другой. Меня подвели к одной кровати, указали на нее и что-то сказали. Я помотала головой: не понимаю. Одна из женщин опять указала на кровать и сложила ладони у щеки. Я поняла, что теперь буду спать здесь. Потом меня отвели в душевую, раздели и долго скребли щётками. Я дрожала от страха: никто никогда не трогал меня, кроме матери. Щётки царапали кожу. После душа голову посыпали каким-то вонючим порошком.

Никто не подумал, что я давно не ела, а попросить еду я не могла. Мне пришлось вернуться в спальный блок, но уснуть не получалось. Я слышала, как кто-то из девочек тихо плакал в темноте.

Утром с меня смыли гадкий порошок, которым обсыпали накануне. Меня посадили на стул и стали грубо отрезать волосы. С каждым холодным клацаньем ножниц у меня отбирали прошлую жизнь, радость, тепло маминых рук, волю... Потом мне дали школьную форму, с номером на рукаве, и когда я оделась, отвели наконец в столовую.

У меня больше не было имени. С этого момента я стала номером 99. Этот номер был на стуле, на моей кровати, на парте. Потом, много позже, я узнала, что в других школах номер набивали на руке...

Я пыталась заговорить с другими девочками, но они плохо понимали меня, а воспитательницы требовали, чтобы мы говорили только «как цивилизованные люди».

Однажды я застала одну девочку у раковины: по несколько раз она намыливала руки и лицо и ополаскивала их холодной водой. «Почему ты так делаешь?» — спросила я. Она взяла мою руку и положила рядом со своей. «Смотри, — сказала она, — у меня кожа светлее твоей. Я уже чистая, а ты — грязная».

...У нас у всех смуглая кожа, потому что мы — один народ, народ Юга... — старейшина обвела глазами сидящих за столом, и все согласно кивнули. — Но тогда я была запуганным ребёнком. Мы все тогда были бедными запуганными детьми...

Сидящий рядом старик, весь пикник балагуривший и отпускавший солёные шуточки, тяжело вздохнул. Руки его подрагивали, и он сжал ладони в «замок». Альберт увидел на его правой руке татуировку: "111". Мысли снова вернулись к Кейт Тамеро, светлокожей и светловолосой. У сероглазой девушки, сидевшей напротив него, кожа была того оливкового оттенка, который позволяет не обгореть на сильном южном солнце. Лина? О, Лина сгорит на пляжах Бадкура за двадцать минут. А вот ему самому до волдырей на плечах было часа два, а потом много кефира ночью на кожу. А взять его нынешних собеседников, простых рыбаков с юга Аппай – так им солнце и вовсе нипочем, настолько они смуглые. Альберт не без сарказма подумал, что идеальная белая кожа, которой так гордились жители Оресты - это не преимущество, а прямая дорога в онкологические центры.