– Трофим Павлович, если восстановлюсь хоть немного – обязательно к вам приду, – заверил я его. – А сейчас на кой вам в милиции инвалид, да еще и без памяти? Я ведь и как Силой пользоваться, совсем не помню. Натворить всякого по незнанию могу…

– Вот то-то и оно, – печально вздохнул Заварзин. – Парень-то ты хороший, боевой. Таких нам во как, – он чиркнул себя большим пальцем по горлу, – не хватает! Ты сахар-то грызи! Он тоже узбекский, из Коканда. Самый натуральный нават[18]!

– Так, а сами чего же не грызете, Трофим Павлович? – зная (только откуда?), насколько ценным является в голодные годы подобный продукт, спросил я капитана.

– Э-э-э, – протянул Заварзин, – старый я уже для таких сладостей. – Да и зубов особо не осталось! Ты не стесняйся – наяривай!

– Родным, детям отдайте, в конце концов! – Продолжал я сопротивляться, хотя сладенького мой истощенный организм требовал с неимоверной силой.

– Отставить пререкания со старшими по званию, товарищ младший лейтенант! – шуточно скомандовал Трофим Павлович. – Тебе сейчас нужнее – а то, прямо натуральный шкилет, ни дать, ни взять!

После завтрака я, как мог, сердечно поблагодарил Трофима Павловича и покинул его жилище. Чувствовал я себя вполне сносно: голова не болела, руки-ноги мал-мала работали. И стеснять, а тем более объедать гостеприимного капитана я был больше не намерен. Хоть, он и уговаривал меня остаться и погостить еще хотя бы несколько дней.

Я решил отправиться домой, чтобы к возвращению Аленки со смены, навести в нашей совместной комнате хоть какое-то подобие порядка. Уточнив у Заварзина свой домашний адрес, который я, как и многое другое, абсолютно не помнил, я душевно распрощался с Трофимом Павловичем и вышел во двор.

Несмотря на начало февраля, погода на улице стояла весьма теплая. По ощущению – не ниже пяти мороза. А на солнце, так и вовсе, наверное, поднималось выше нуля по Цельсию. Настоящая оттепель, даже весной так ощутимо повеяло. Я с наслаждением вдохнул прохладный воздух, слегка отдающий дымом растопленных печей и чадящих труб чугунолитейного завода «Станколит».

И вообще, после победы улыбающихся прохожих на улицах стало в разы больше. Хотя, откуда мне знать, как это было раньше? Проблемы с памятью у меня не закончились, но стойкое ощущение, что раньше было именно так, меня не покидало.

Мирная жизнь возвращалась в столицу стремительной походкой, и даже в Марьиной роще это было заметно: с домов исчезла светомаскировка, хотя, кое-где еще окна были заклеены бумажными полосками крест-накрест. Открывались всевозможные увеселительные заведения, даже ночные рестораны с оркестром, вывеску одного такого я заметил по дороге домой.

А когда я наткнулся на углу Шереметьевской улицы и 3-го проезда Марьиной Рощи на «Второй рабочий кинотеатр», неожиданные воспоминания накрыли меня с головой. Я откуда-то знал, что в начале двадцатого века, еще при царе, в Марьиной роще появился кинотеатр «Ампир».

В середине двадцатых годов он был переименован во «Второй рабочий кинотеатр», который еще позднее переименовали в «Октябрь». Однако, после того, как в 1967-ом году на Новом Арбате был построен новый, огромный кинотеатр «Октябрь», бывший «Ампир-Второй рабочий кинотеатр – Октябрь» получил еще и четвертое имя – «Горн» и стал детским».

А вот после того, как на противоположной стороне улицы был выстроен новый кинотеатр – «Таджикистан», ставший впоследствии театром «Сатирикон», детский «Горн», не мудрствуя лукаво, превратили в банальную пивнуху.

– Тля! – Голова у меня вновь чудовищно разболелась.