Харман поднял на меня свой взгляд, видимо в поисках насмешки в моем лице, но я был серьезен, как никогда.

– Вас, русских, никогда не понять нам, немцам…

– Думаешь, что ты один такой, непонятливый? – Я вновь усмехнулся и продекламировал с чувством незабвенные строки Федора Тютчева, написанные этим выдающимся поэтом сотню лет назад:

– Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать –

В Россию можно только верить.

Хартман, благодаря нашему тесному общению, уже довольно сносно говорил по-русски, поэтому без проблем уловил основную суть этих стихотворных строк.

– Зря наше руководство затеяло эту войну… – тихо произнес он, опустив глаза и глядя куда-то в пол. – Ничем хорошим она не закончиться…

– А ты только сейчас начал это понимать, Робка? – Я удивленно вскинул брови. – Это было ясно с самого начала! Ни одна война не принесла миру ничего хорошего! Только кровь, боль и страдания тысячам… Да что там тысячам – миллионам людей по всему свету! И самим немцам в первую очередь!

– Да… – уныло кивнул Хартман. – И самим немцам…

– Подумай об этом на досуге, сынок, – произнес я с горечью на устах. – Хорошенько подумай!

Хартман слегка заторможенно кивнул, все еще пребывая в своих невеселых мыслях, а затем вдруг судорожно огляделся:

– А я, вообще, где, Хоттабыч? Ведь это точно не «Заксенхаузен».

– А ты что, реально не узнаешь? – Я хохотнул «в кулачок». – Вроде, и не так уж много вчера выпили, чтобы у тебя память напрочь отшибло.

– Это же… моя спальня… – как-то неуверенно произнес оберфюрер. – В родительском доме… Как я сюда умудрился попасть, старик?

– А ты не помнишь? – Я хитро прищурил левый глаз, состряпав откровенно удивленную харю. Конечно же я лукавил, так как отлично помнил, каким образом Робка был доставлен в дом своей матери.

– Упомнишь тут… – Вновь надулся, словно индюк Хартман. – Ты же меня и споил, старик! Обмить, Робка! – обвиняюще ткнув в меня пальцем, по-русски произнес оберфюрер, да еще и ловко пародируя мои интонации. Комик, блин, недоделанный! Но до чего же похоже у него вышло, словно я сам на себя взглянул со стороны. Только говорок картавый немецкий с акцентом убрать – и точно от оригинала не отличить! – Обмить – это есть карашо! Очень карашо! – продолжал обвинять меня немчик во всех грехах, размахивая руками. – Да я, млять, чуть не помер! – вновь перейдя на немецкий, с чувством выругался он.

Однако, от меня не укрылось, что матерок, используемый Хартманом в своем обиходе, сугубо наш, отечественный. Растет пацан! Скоро совсем обрусеет. Оно и понятно, кто с нами поведется…

Ланца-дрица-гоп-ца-ца! – продекламировал я «овеянному легендами» эсэсовцу еще одну знакомую мне с самого детства пеню-считалочку [3].– Шёл трамвай десятый номер, На площадке кто-то помер, Тянут-тянут мертвеца

[3] Музыка – народная, слова – народные.

Правильные советские подростки узнавали эти строчки во время чтения «Золотого теленка» Ильи Ильфа и Евгения Петрова. А неправильные советские подростки узнавали про трамвай из песни в исполнении Аркадия Северного с затертых кассет или катушек. При этом у любителей запрещенного «блатняка» было явное преимущество перед читателями «Теленка»: Северный рассказывал, что было дальше, а Ильф и Петров обрывали песню на полуслове.

В литературных справочниках указано, что песня «Шел трамвай десятый номер» появилась не позднее 1930 года – что неудивительно, учитывая год публикации «Золотого теленка» (1931). Впрочем, известно, что подобные частушки с рефреном про «ланца-дрицу» появились еще до революции.