Капитан снова слушал.

– Да, господин полковник?

– Генерал Альмайо говорит, что его мать вы тоже можете расстрелять.

Гарсия снял фуражку и вытер рукавом лоб. Свободной рукой он схватил одну из стоявших вдоль стены бутылок и налил себе стакан, продолжая разговаривать все тем же почтительным тоном.

– Прошу прощения, господин полковник, но я желал бы, чтобы столь важный приказ был подтвержден самим генералом.

– Делайте что вам говорят. Генералу некогда, у него сейчас есть дела поважнее.

Капитан глубоко вздохнул. Он снова взглянул в сторону старухи, жевавшей свою масталу, схватил стакан и осушил его одним махом.

– Дела поважнее, господин полковник?

– Да.

Гарсия вытер рукавом рот и лицо, на котором почтительное выражение сочеталось с паническим страхом.

– Господин полковник, если мне приказано расстрелять матушку генерала, я хотел бы услышать этот приказ от него самого.

– Генерал разговаривает по другой линии.

Казалось, что Гарсия вот-вот заплачет.

– Хорошо, отлично. С матушкой генерала все понятно, раз он занят и говорит по другой линии. Я выполню приказание. Я расстреляю старуху. В конце концов, это же его матушка, в чем проблема? Но американские граждане?

– Вы поставите их к стенке и немедленно расстреляете. Вам понятно, Гарсия? Немедленно.

– Я сделаю это, господин полковник, можете не беспокоиться, – заорал капитан Гарсия. – Я всегда выполняю приказы, еще ни разу не оплошал, вам это известно. Но расстрелять собственную мамашу – это одно, а поставить к стенке американских граждан – совсем другое. Это серьезно, и перед исполнением такого приказа государственной важности, я хочу сказать, такого политического акта – расстрела граждан Соединенных Штатов Америки, – я хотел бы услышать личное указание генерала Альмайо. Простите, господин полковник, что я вот так прямо с вами разговариваю: я расстреляю кого угодно, но мне не нужны потом проблемы. Я не хочу, чтобы потом стали говорить об ошибке, совершенной на нижнем уровне. Я требую личного указания генерала.

– Гарсия, у вас будут неприятности.

– Они у меня уже есть. Я же не прошу ничего особенного. Мне хватит одного только слова генерала – и всё.

– Ну ладно, идиот! Но генерал говорит сейчас по другой линии. Ждите.

Гарсия ждал, с такой силой прижав трубку к уху, что оно побелело. Другой рукой он снова схватился за бутылку и поднес ее к губам.

– Лучшая телефонная сеть за пределами Соединенных Штатов – вот чего мы добились, – произнесла молодая женщина пьяным голосом, который никак не вязался с ее тонким лицом и глазами, смотревшими теперь с отчаянием. – Я знаю, о чем говорю. Эта телефонная сеть – моя работа. Это я заставила его ее проложить. Я заставила его построить дороги, и концертный зал, и национальную библиотеку, каких нет даже в Бразилии… И вот… вот…

Голос ее осекся. Она смотрела на доктора Хорвата полными слез глазами, как будто обращаясь лично к нему.

– Знаете, он и правда страшный мерзавец.

Теперь они все стояли среди полной тишины. Даже кукла чревовещателя, казалось, утратила дар речи и не сводила застывших глаз с капитана Гарсии. Тут-то доктора Хорвата и прорвало. Реакция спутников показала ему, что он правильно понял то, что услышал, а то, что он услышал, предвещало одно из самых чудовищных преступлений всех времен, быть пассивной, добровольной жертвой которого он решительно отказывался. Он принялся гневно возмущаться – так громко, что капитан Гарсия отпрянул и замахал на него руками.

– Тише, тише, – сказал он. – Я ничего не слышу.

Негодование всегда приводило доктора Хорвата в наилучшую форму. Выражения «международное право», «преступление против человечества», «неслыханное зверство», «вся Америка», «ужасающие репрессии» и все в таком духе полились из его уст сплошным потоком, и, что случалось крайне редко, он даже допустил досадную тавтологию, говоря о «бесстыдной наглости», в то время как капитан Гарсия, морщась, отмахивался от него как от мухи. Паяц Оле Йенсен, которого чревовещатель нежно сжимал в руках, повернул голову к хозяину.