– А каково оно? – спросил один из стрельцов, худощавый молодой парень с куцей козлиной бороденкой и высоким голосом. – Как эта самая болезнь ощущается?

– Это вам лучше спросить у упырей, – Фрязин усмехнулся. – Когда повылезают, можете поймать одного и спросить: как ты себя, братец, чувствуешь? Только сперва к дереву его привяжите, а то неровен час. Вообще же могу сказать, что после укуса меньше, чем через день, начинается горячка, начинает человек бредить. В бреду он обычно кроет всех кругом херами, самых близких ему людей может ругать последними словами. Происходит это от того, что душа его бессмертная постепенно замещается лютой злобой, бесовским наваждением – бог его знает, чем. Это лучше попы расскажут. Важно тут, что чем дальше, тем меньше остается в нем человеческого. Какой бы он при жизни ни был говнюк – в болезни он сперва станет втрое хуже, а затем вовсе начнет превращаться невесть во что. Не в зверя даже, потому что и звери такими не бывают. Просто в какой-то кусок лютой злобы. А потом умрет, а злоба от этого не исчезнет, а станет еще лютее. Вот и все.

Над улицей повисло невеселое молчание. Фрязин, кажется, понял, что заканчивать речь надо чем-то повеселее.

– Но вы ничего не бойтесь, ребята, – продолжил он. – Кто не станет зевать, а будет делать, что я сказал, тому бояться нечего. Твари эти быстры и сильны, но ума у них немного, а то бы они уже весь христианский мир, поди, заполонили бы. Драться с ними можно. Кто из вас постарше, те, может, слышали, как в прошлое-то поветрие с ними воевали. Ничего мудреного нет. Побьете их – будет вам от воеводы награда, а там, глядишь, и царь пожалует.

– Дождешься, как же, – проговорил один из стрельцов, низкорослый детина постарше Фрязина, почти уж седой. Фрязин ему ничего не отвечал, а товарищи на него зашикали.

– Опять ты за свое, Митяй! – рявкнул Четков. – Ты мне тут людей не мути! Сказано – побьем, значит – побьем!

– Да я что… – Митяй сплюнул на землю. – Побить-то известно, побьем. Нас бы потом за этакое не побили только. А то известно ж… упырей-то вроде как нет, значит, как их бить-то можно.

– Ну, и что, что их нет?! – рявкнул Чертков. – Вот побьем – и впрямь их не будет, да и вся недолга.

– Да я что, – снова загундосил Митяй. – Я не супротив. А тоже инда жуть берет. У меня тоже в Нижнем-то жена, детишки, скажем.

– Эх ты, фефела! – прикрикнул на него Чертков. – Детишек-то наделал, а ума не набрался! И то сказать: дело это нехитрое, можно и без ума сладить!

Стрельцы в ответ хохотнули, но как-то без огонька. Днем-то, пока шли работы и учение, многие из них хорохорились, предвкушая грядущее дело. Но сейчас лихости у них поубавилось. Солнце уже почти село, только последние его лучи выглядывали из-за кромки леса на другом берегу Волги. Невдолге оно совсем сядет, и тогда из разоренного почерневшего посада начнут вылезать упыри.

За день их, несмотря на Фрязинское руководство, нашли немного: все-таки обойти все дома и облазить все погреба в городе было невозможно. Значит, они еще остались и в городе, и в окрестных лесах.

Мертвецов влечет к живым, это Максим знал из зимних рассказов Фрязина. Они чувствуют, где люди собрались, и тянутся туда. Потому-то и город – единственный на десятки верст вокруг, оказался словно во вражеской осаде – не уйдут они отсюда до тех пор, пока не вломятся в городище, не опустошат, не перегрызут глотки всем живым, кто там остался.

Зная это, стоять вот так за воротами на закате было не больно-то приятно. Воевода, вон, их здесь своим присутствием не почтил – предпочел любоваться картиной с крепостной стены. Когда Максим поднял глаза, одутловатое лицо городского головы и ворот его волчьей шубы виднелись над верхушкой частокола, а рядом – Максим даже вздрогнул – показалось все то же девичье лицо, виденное им вчера. Максим уже смекнул, что это не кто иная, как воеводина сестра, оказавшаяся на его попечении после смерти их родителя.