При изрядной толщине как-то не доставало в воеводе солидности – должно быть, из-за молодости. Борода у него была негустая и какая-то клоковатая, серые глаза постоянно бегали из стороны в сторону, не задерживаясь на собеседнике.

На столе перед ним стояло блюдо с бараньим желудком, начиненным гречкой, наполовину уж съеденным, а сбоку от него была какая-то еще снедь, тоже уж уполовиненная. Была здесь и обширная крынка – несомненно, с водкой.

Воздух в передней весь дышал луком и сивухой – должно быть, воевода ужинал уже долгонько, а может быть, до сих пор еще обедал.

– Вот, твоя милость, эти самые – произнес Чертков, поклонившись.

Воевода поглядел на Фрязина слегка помутневшим взглядом, затем перевел его на Максима.

– Кто такие? – спросил он. – Что за дело у вас?

– Мы известно кто, – ответил Фрязин. – Упокойщики мы. Прослышали, что здесь стряслось. Пришли свою помощь предложить.

– Упокойщики... – воевода презрительно чмокнул губами и отрвгнул. – Приходили тут уже такие упокойщики. Теперь, вон, по посаду бегают по ночам, самих бы кто упокоил. А вы чем докажете, что вы настоящие?

– Что ж тут доказывать, коли мы ночью сюда явились, другие бы сгинули. Да и этот вот видел, что мы умеем, – Фрязин кивнул на Черткова.

– Ну, положим... – воевода уставился на Фрязина тяжелым пьяным взглядом. – И чего же ты хочешь, а?

– Хочу я вот чего, – ответил Фрязин. – Передай мне под команду стрельцов, хотя бы человек двадцать. Мы с ними днем пройдемся по посадам, повыбьем там всю нечисть – а то вы, поди, и не совались туда. А вечером недобитые вылезут, мы к тому времени все подготовим, встретим их, как полагается, и всех порубим.

Воевода в ответ почмокал губами с сомнением.

– Что же ты за это хочешь? – спросил он.

– За это я прошу, во-первых, пороху двадцать фунтов, во-вторых, две подводы ржи, в-третьих, деньгами двадцать рублей, ну и там еще по мелочи, я твоей милости список предоставлю.

Максим смекнул, что это примерно столько, сколько хотели они выручить за грузди. Даже поболее – такой суммы деньгами они заработать не чаяли. Выходит, Фрязин решил подстелить соломки на тот случай, если грибы в Низовом попортят или растащат, а если они целы останутся – так он их после продаст и снимет с одной кошки две шкурки. Это выходило очень похоже на Фрязина: он всегда говорил, что добрые дела делать нужно, но непременно с оглядкой, как бы себя не забыть.

– Это много, – сказал воевода. – Двадцать рублей – слыханное ли дело! Я столько жалованья в год не получаю!

– Ты, твоя, милость, в год получишь много больше, коли поветрие край в конец не разорит. – ответил на это Фрязин. – Что ты мне про жалованье? Где ж это видан воевода, который бы на одно жалование жил?

– Да ты пьян, что ли, сюда явился?! – воевода попытался подняться с лавки, но его повело вбок, и он плюхнулся на лавку обратно. – Ты соображаешь, с кем говоришь, борода вшивая?!

– Я соображаю, – столь же тихо проговорил Фрязин, – что говорю с человеком, которому жить на свете осталось две седмицы. Ты, твоя милость, то возьми в толк, что не сегодня – завтра явится сюда из Твери, а то и из самой Слободы какой-нибудь гонец, чтобы узнать, как у тебя здесь обстоят дела. И что ты ему ответишь? Так и так, дорогой царский посланец, посады спалены, села вокруг города перемерли, а обитатели их нынче посинели ликом и ходят вокруг Зубцова кругами, жрут людей, какие еще остались. Я же, на все это глядючи, ни хера не делаю, лежу на печи, жру с маслом калачи. Как ты думаешь, за такой отчет чем тебя государь Иван Васильевич пожалует? Я хоть не бабка-угадка, а могу тебе наперед сказать, что пожалует он тебя осиновым колом в самые твои недра – это ежели он будет не в настроении выдумать что-то позаковыристее. И ежели тебя такой исход устраивает, то можешь прогнать меня взашей и пьянствовать тут далее. В противном же случае надлежит тебе сбавить чванства и слушать, что тебе умные люди – в моем лице – говорят.