Фрязин с гнавшимися за Максимом мертвяками разобрался без труда, последней зарубил бабу, нескладно ковылявшую, согнувшись под тяжестью торчавшего из нее Максимова бердыша. После этого обернулся к воротам.

– Ну, что, служивый, понял теперь, что мы за люди?! – прокричал он в сторону торчавшей над частоколом красной шапки. – Зови своего старшого!

На стене послышался топот, а минут через пять показалась другая голова, принадлежавшая белокурому парню в лихо заломленной шапке, совсем молодому, немногим постарше Максима. Посмотрел он вниз, да как гаркнет в сторону:

– Что ж ты, жопа усатая, творишь?! Почто людей живых держишь внизу, когда там упыри?! Быстро отворил ворота, крыса помойная!

Минуты не прошло, как тяжелые створки перед Фрязиным и прочими раскрылись, низовские бабы тут же бросились туда, крестясь и опрокидывая друг друга. Фрязин с Максимом зашли последними.

– Ты уж, дядя, на людей моих извини, зла не держи, – сказал сотник Фрязину, встретив его у ворот. – Совсем люди тут одичали, что звери лесные. И то сказать: страшно.

Был он высок, строен, молодцеват, с негустыми усишками и прячущейся в них лукавой улыбкой – из тех, какие страсть как нравятся девкам, и от которых им, девкам, бывает беда.

– Тебя как звать-то? – спросил его Фрязин сурово, но чувствовалось, что ему сотник скорее приглянулся.

– Я, дядя, Василий Чертков, а тебя как величать?

– Фрязин я, – ответил тот. – Слыхивал, небось?

– Нет, дядя, не доводилось, – ответил сотник. – Я ведь не из здешних мест. Я сам из-под Костромы, потом служил то здесь, то там, а теперь, вот, приказ мне вышел вести сотню под Псков – сказывают, король туда скоро явится со всем войском. Да я вместо того, чтоб туда поспеть, засел в этой дыре, прости, Господи, и ни туда, ни сюда.

– И давно здесь это все? – спросил Фрязин.

– Да уж, почитай две недели как. Как в посаде началось, я же и надоумил воеводу посад сжечь, а то он все тянул: «Авось» да «Небось». Коли б не я, еще хуже была б беда.

– Что ж он, воевода, жалостливый такой до людей, что ли, что посады жечь не хотел?

– Какое там! – усмехнулся Чертков. – До людей он лют, а больше всего боялся, кабы до царя не дошло, какой у нас здесь вышел сабантуй. Людей-то сколько б не померло – все схоронить можно, а посад-то сожженный уж в мешок не спрячешь. Тем я его только и уговорил, что из посада они и в городище поналезут, до нас доберутся.

– Много вас тут, стрельцов-то? – спросил Фрязин.

– Я сотню вел, да сотня была неполная, а теперь моих и полсотни не осталось, – Чертков покачал головой. – Да здешних было двадцать человек дворян, да почитай уж никого нет.

– Ладно, давай, веди к воеводе, – вздохнул Фрязин. – Будем с ним кумекать, как горю помочь.

– И то, пойдем, – сказал Чертков. – Я к нему уж парня послал сказать, что к нему упокойщики за делом пришли. Он спать-то, поди, еще не ложился, так что сейчас вас и примет.

***

Терем воеводы был просторный, в два жилья и с чердачком наверху, но какой-то нескладный. В передней, куда их провели, все было устлано коврами, должно быть, недешевыми, но ужасно вытертыми. Лавки были застланы дорогими материями, но на всякой лавке – разными, а на одной даже лежало два разных куска, словно на нее не хватило. Такими же – дорогими, но разнородными – были медные подсвечники, освещавшие комнату. Чувствовалось, что новый воевода стремился обосноваться с размахом, но достаточно размахнуться не сумел.

Напротив дверей сидел за колченогим столом сам воевода. Лет ему, пожалуй, не было еще и тридцати, но выглядел он слегка оплывшим, лицо красное, глаза слегка осоловелые. До Максима не сразу дошло, что градоначальник, должно быть, тяжело пьян, и, может статься, не первый день.