– То человек, а то – грибы соленые, – уперся рогом Максим.

– Да не просто грибы, а ты то возьми в толк… – начал, было, Фрязин, да не договорил – к ним быстрыми шагами приближался Нечай с плаксивым выражением на лице.

– Федор Лукич, смотри, солнце уж заходит! – взмолился он, видя, что, должно быть, они колеблются. – Ну, что хочешь мы сделаем! Хочешь, напишу я Никите Романовичу о том, какую ты божескую милость к нам явил! Он человек большой, тебе не худо будет!

– Что мне до твоего Никиты Романовича! – огрызнулся Фрязин. – Век бы ему лучше про меня не знать, а мне про него!

Но Максим заметил, как глаза Фрязина чуть сузились, а пальцы забегали по узелкам, на которые застегивается кафтан. Он уж знал, что это было верным признаком того, что Фрязин о чем-то крепко задумался, и, возможно склоняется переменить свое решение.

– Ладно, – сказал он. – Давай, Нечай, помогай нам бочки сгрузить, да запрем их в твоей избе. И упаси тебя бог, чтобы хоть одна потом пропала: на дне морском тебя найду и кишки наружу выну.

8. Глава седьмая, в коей пьяный трезвого не разумеет

Как после этого плыли в Зубцов – это Максим после вспоминал с содроганием. Все оставшееся население Низового набилось в струг, словно ягоды в лукошко, и струг от этого просел на воде так, что едва не черпал ее бортами. Плыть приходилось неспешно, и молиться при том, чтобы не напороться на какую-нибудь мель, от столкновения с которой перегруженный струг мог бы вовсе переломиться.

Словно этого мало, набившиеся в струг бабы норовили затащить с собой что-нибудь из хозяйства, самое ценное. Фрязин встал стеной и грубо отбирал любую поклажу, обещал оставить ослушниц на берегу, даже бил по рукам, те ревели, и сладу с ними не было никакого.

Одна прихватила крохотного поросенка, и ни за что не желала его в селе оставлять. Плакала, билась, говорила, что деньги за него плочены, и ей без этого плоскорылого – только остается, что жизни лишиться. В итоге пустили ее и со свиньей, только наказали держать ее крепко, а то если скотина начнет по стругу носиться, то он и ее за борт кинет, и бабу за ней следом препроводит.

Наконец, расселись, поплыли, когда уж стали сгущаться сумерки. Пару раз на берегу появлялись человеческие силуэты, различить которые в тумане было непросто, но, конечно, живому человеку ночью в такую пору в лесу делать нечего.

Один при виде струга заревел медведем и стал топать ногами на мелководье, подымая брызги. Плавать упыри не умели и в воду глубоко заходить не любили, это Максим знал от Фрязина, и потому не очень боялся, а вот бабы вокруг вскрикивали, крестились, охали, а иные даже елозили на скамейках, норовя опрокинуть струг, так что Фрязину пришлось на них прикрикнуть.

Наконец, когда Максим уж натерпелся страху, и был уверен, что все они потонут или упырям на поживу достанутся, из-за поворота реки показался темный силуэт зубцовского городища.

Город Зубцов стоял в том месте, где Вазуза впадала в еще совсем неширокую в этих местах Волгу. Та в этом делала здесь угол, огибая холм, на котором выстроена была деревянная зубцовская крепостца, защищенная таким образом рекой с двух сторон. В этой-то крепостце располагался двор воеводы и всех зажиточных зубцовских дворян. Вокруг же него раскинулся вдоль волжских берегов неопрятный посад.

– Плохи дела, – вымолвил Фрязин, едва стало можно разглядеть что-то на берегу.

И в самом деле, даже в темноте было видно, что в посадах тут и там поднимается черный дым, а когда подплыли ближе, то увидели, что весь посад выгорел подчистую. Фрязин даже присвистнул.