Совершенно выдохшись, Сьят однако снова перебрал письма, прикинул, всё ли всем написал, и решил немного вздремнуть. До рассвета осталось всего ничего, а после и Лу приступит ко второму заданию (опросу свидетелей-детей), и Мьёл с новостями примчится.

Минимум трое владели необычной способностью – чинить и восстанавливать древние вещи... Если бы они были незнакомы – ничего странного, но в молодости троица промышляла вместе не один год. А способность точно крайне редкая, мастер Рьен как-то, ссылаясь на деда-колдуна, о ней рассказывал. Редкая – и сразу у троих из одной шайки?

Нет, тут ещё есть над чем подумать...

Сьят собрал папки и писчие принадлежности, навёл в комнате порядок, вышел в коридор и наткнулся на очередной сюрприз. На полу на двух жёлтых папках дремал, подобрав под себя лапки, Угорь. При виде сыскника котёнок взбодрился, вякнул, но мяв сразу же перешёл в заразительную зевоту.

– И ты что-то накопал, – Сьят улыбнулся.

Наклонившись, он поднял папки вместе с котом и отправился в начальственный кабинет. И лишь там, ссадив Угря в коробку (рыжий Колдун отсутствовал – за мастером Рьеном в отпуск сбежал), просмотрел папки.

В первой (отдел общих правонарушений) были заявления об исчезновении Ньёда – очень много заявлений, и от хозяина гостевого дома, и от заказчиков. Во второй – документы о естественной (отравилась палёными настойками) смерти некой женщины неприличного поведения. При ней находилась шестнадцатилетняя дочь Урья – явная полукровка с чёрными глазами и светлыми волосами, высокая, с крупной родинкой у левой брови. А у Ханви на том же месте был довольно приметный шрам...

Сколько ни плати за новое имя и будущее, а от прошлого никуда не денешься. И полностью его не уничтожить – и шрамом сохранится, и старым следом в пыльной папке почти тридцатипятилетней давности.

– Спасибо, – сказал Сьят спящему коту, а про себя подумал, что благодарить надо кое-кого другого.

Видимо, права Иххо насчёт призрака в архиве.

***

...Ханви – а на самом-то деле её, мать, Урья звали – не просто «кошельки» приводила. Она шныряла по закусочным и подслушивала, вынюхивала, вызнавала... Ей бы в другую шайку, поумнее и посмелее нашей, – цены бы ей не было. Мы же почти ото всех её предложений отмахивались – ни в тюрьму, ни на каторгу никто не хотел. Да и богатеями быть тоже. Мы-то люди простые: пожрать бы, тепло одеться да переночевать в спокойном месте. Она злилась на нас, но не уходила. Боялась. Мы же девку ценили. Не трогали. А другие бы как обошлись? Сама понимаешь, да?

Короче, мать, подслушала она в какой-то рюмочной, как один подвыпивший малец хвалится своей подружке, что-де заимела его семейка (ясен пень, спёрли по их заказу) некие древние амулеты. Вот нацепил такой – и сразу дар у тебя, и сразу, понимаешь ли, колдун. Дохлый, но на амулеты и работу силы хватит. Подружка-то колдунья была, да. А парень то ли замуж так её уговаривал, то ли просто... Но хвалился сильно.

Потом Ханви за ним проследила, вычислила дом – и сразу к нам. Надо, говорит, добыть. Завяжем, заработаем честно – даже слабые колдуны в большой цене. А что без регистрации и учёбы – так мы же безродные все. Кто знает, кто там в папашах случился? А спящий дар на то и спящий, чтоб просыпаться, когда ему вздумается. Это всем известно. Бывало, и в тридцать лет, и в пятьдесят вспыхивал. И никто такого колдуна не регистрировал и не учил толком – в лавку брали, основы показывали да сажали амулеты делать. И платили прилично.

Мы долго спорили, но согласились – все, кроме Ньёда. Этот упёрся рогом. То ли струхнул – богатый же дом, богатая семейка, – то ли не хотел, чтоб шайка разваливалась. Мы когда на дело пошли, он так разнылся – ажно до самых ворот дома верещал. Зарэ ему потом наподдал и в сугроб отправил. А опосля заметил, что слежка за нами, и мы ещё пьяно поорали.