Оленька тут же протискивается между моих ног и несется к Кате.

То, как дочке полюбилась моя помощница, которую пришлось нанять в самый сложный период моей жизни — нет, не во время развода, а после потери первого малыша, — не передать словами.

Катя прекрасная девушка. Она чем-то напоминает библиотекаршу с ее любовью к мешковатым костюмам и косам, в которые она каждый день заплетает свои шикарные светлые волосы. И да, конечно же, она не забывает носить очки.

Я пару раз предлагала девушке поработать над ее образом, уверена, из Кати получилось бы шикарная блондинка, но та сопротивляется. Видимо, ей нравится “прятаться” за невзрачным внешним видом. А если человеку комфортно, то я точно вмешиваться не буду.

— Катья-я-я! — звонко кричит Оленька, забегая за прилавок.

Я перестаю ее видеть, но что-то подсказывает мне, малышка вцепляется Кате в ноги. Не зря же девушка пошатнулась.

Улыбка сама по себе растягивает на моих губах, когда я вижу, как Катя подхватывает малышку на руки. Одной рукой держит ее под попу, а второй — щекочет по носику.

— Ну привет, — широко улыбается. — Как у тебя дела?

— Мы поедем к папе! — выдает Оля, из-за чего мое сердце пропускает удар.

Катя же переводит на меня удивленный взгляд. Девушка одна из немногих людей, кто знает мою историю, и через что мне пришлось пройти, чтобы Оля была со мной. Поэтому неудивительно, что ее брови взлетают, а в глазах появляется вопрос.

— Потом, — произношу одними губами и качаю головой.

Катя подозрительно щурится, но в итоге кивает.

— Тебе тут посылку доставили, — указывает подбородком на стену около прилавка, где на висит несколько картин. — Я приняла, но не трогала. Знаю, что ты этого не любишь, — уголки не губ приподнимаются.

Конечно, не люблю. Экспонаты, которые мне доставляют, часто хрупкие и ветхие. Я делаю все возможное с моей стороны, чтобы уменьшить риск для них.

— Спасибо, — посылаю девушке ответную улыбку, после чего наконец захожу в лавку, а то все это время стояла на пороге, и окидываю пространство придирчивым взглядом.

Лавка, как всегда, встречает меня теплым полумраком, пропитанным знакомыми ароматами — воска для дерева, старой бумаги и едва уловимой горчинки лака, которым я покрываю отреставрированные рамы. Утренний свет, пробиваясь сквозь витражи, которые дед когда-то собрал по кусочкам, рассыпается по полу золотыми бликами. Я машинально смахиваю пыль с резной консоли — вчера не доделала, — и в воздухе снова начинают кружиться знакомые пылинки, танцующие в солнечных лучах.

Мои пальцы сами тянутся поправить чуть покосившуюся фарфоровую пастушку на полке — вчерашний клиент чуть не задел ее сумкой. Вот здесь, под стеклом, лежат мои последние работы: миниатюрный портрет эпохи рококо, чью раму я восстанавливала три недели, и пара серебряных подсвечников, которые пришлось буквально собирать по частям. В углу тикают дедушкины ходики — я до сих пор сама завожу их каждое утро, хотя мастер говорил, что механизм безнадежен.

Медленно провожу взглядом по полкам, и лавка будто оживает под моим пристальным вниманием. Вот в углу, под стеклянным колпаком, стоит дедушкина любимая бронзовая чернильница в виде совы — ее левое крыло я так и не смогла идеально выровнять после того, как ее уронили. Рядом, на полке с фарфором, притаился крошечный пастушок с треснувшей флейтой— завтра возьмусь за него, уже приготовила японский клей для фарфора.

Под стеклом на прилавке на бархатной подушке разложены винтажные броши. Одна из них — серебряная стрекоза с подпалиной на крыле — ждет, когда я найду нужный оттенок эмали. Над ними висит зеркало в раме из черненого серебра, и я ловлю свое отражение — в волосах опять пылинки, будто сама превратилась в один из экспонатов.