– Увы, – добавил лекарь, – нельзя сказать наверняка, выживет ли она.

Несколько недель Лукреция провела в спальне на нижнем этаже и видела только лекаря и служанку, которая давала ей суп и меняла постельное белье. Лукреция пошла на поправку, лишь когда мама заглянула ее проведать. Девочка выплыла из беспокойного сна и увидела на кровати Элеонору, закрывшую лицо шарфом, чтобы не вдохнуть ненароком заразу. Лукреция удивленно смотрела, как мать разворачивает крошечные предметы, обернутые бумагой и перетянутые бечевкой. Внутри оказались разноцветные стеклянные animaletti[18]. Элеонора разложила на простыне голубую лисицу, желтого медведя, рыбу с золотистым хвостиком-веером – она заказала зверюшек из города, знаменитого своим стеклом, чтобы порадовать дочку. А еще добавила: учитель рисования видел рисунок Лукреции и дал посмотреть своему наставнику, придворному художнику синьору Вазари. А тот, в свою очередь, сообщил о нем Элеоноре. Синьор Вазари порекомендовал Лукреции заниматься живописью. Глаза Элеоноры блестели отчаянной надеждой над маской из платка.

– Хочешь рисовать, Лукреция? – спросила Элеонора, покачивая стеклянного мишку, будто он танцует.

Лукреция не понимала, о каком рисовании речь, и вообще смысл маминых слов от нее ускользал, однако же она выдавила: «Да, мама, спасибо», потому что знала, как порадует мать такой ответ.

– Тогда надо выздоравливать, правда? – манила Элеонора. – И сможешь учиться со всеми.

Лукреция вернулась в детскую и классную комнату еще более притихшей и худой, чем прежде. Она часами расставляла и переставляла animaletti на подоконнике детской. Ей разрешили рисовать с остальными детьми, и через несколько недель учитель начал оставаться с ней после занятий, давать частные уроки. Он не обучал ее, а скорее рисовал с ней вместе и время от времени говорил: «Вот так, видишь?», «Лошадь или бабочка разве так выглядят?», «Подумай еще», «Посмотри внимательнее», «Вглядись», «А теперь похоже на это или на то?»

Она больше никогда не заходила в Sala dei Leoni.

Она могла рассказать все это Альфонсо и пустить его в потаенные уголки своего сердца. И потому промолчала. Туда хода нет. Она утаит, что без уроков рисования, которые длились до самой свадьбы, ей не удалось бы выздороветь и вообще выжить – она камнем упала бы на дно незримых вод. Эти слова она бережно сохранит в глубине души, где никто их не найдет и не станет рассматривать под увеличительным стеклом.

И вот, когда Альфонсо спрашивает, что же стало с тигрицей, Лукреция сухо улыбается и отвечает:

– Не знаю. Наверное, отец ее продал. Мама не выносит зверинца – всегда жалуется на запах и шум.

Взгляд Альфонсо на мгновение задерживается на ней, затем муж берет ее за руку.

– Вы замерзли, дорогая. Возьмите еще оленины, согреетесь.

В детстве Лукреция имела чудну́ю привычку постоянно спрашивать родителей, как они познакомились. Она уговаривала Элеонору, потом Козимо, затем опять Элеонору, пока мама с папой не сдавались под ее натиском. На самом деле супругам нравилось пересказывать этот эпизод: им было приятно, что их сложный пятый ребенок так увлечен романтикой – они видели в том проявление женской чувствительности, которой дочери временами не хватало. Однако Лукрецию интересовали отнюдь не романтика и нежности. Она снова и снова слушала, как родители впервые увиделись, потому что пыталась понять этих загадочных, ярких людей, благодаря которым появилась на свет и на которых была столь не похожа. Она слушала версию Козимо, затем сравнивала с версией Элеоноры, потом вымаливала у Козимо продолжение и сопоставляла сходства и отличия. Она пыталась разобраться, в чем суть брака, что заключает в себе союз мужчины и женщины.