– Да, пусть останется, – пробормотала я, не в силах даже под давлением произнести, что хочу этого.

Бора прищурился, на мгновение почудилось, что как-то недобро, потом вздохнул, будто что-то отпустил, и аккуратно вытер пальцем капельки пота, выступившие над моей верхней губой и кивнул.

– Все что захочешь, Ликоли, ради тебя, твоего спокойствия и слабого здоровья мужчины, подарившего жизнь тебе, – стремительно поменявшись, с беспечной улыбкой ответил он. – А теперь, как я понял, положено пировать!

Предводитель присвистнул, прямо как шкодливый мальчишка, и показал знаком уносить все храмовое добро прочь, а его воины и рады были расстараться. Все следы недавнего обряда исчезли почти моментально, а внутрь начали затаскивать массивные столы, составляя их друг с другом в один длиной от дальней стены почти до выхода, и лавки, стелить на удивление белоснежные скатерти с красивой яркой вышивкой по краям. Весело переговаривающиеся аниры вкатили несколько бочонков, а следом появились другие, что почти бегом влетали в двери с огромными блюдами на плечах или подносами с массой больших глубоких мисок. Серебряные тарелки с искусной чеканкой, тяжелые кубки того же металла – с такой посуды в Гелиизене могли себе позволить есть только аристократы, но никак не простые воины.

Кресса Конгинда провожала взглядом каждый предмет дорогой сервировки, и мне так и слышалось, как вращаются в ее голове счетные колесики, и ее лицо становилось все более кислым, а блеск глаз горел алчностью.

Во главе стола было установлено всего одно массивное кресло, и к нему-то нас и повел Бора. Прежде чем я успела что-то сказать или сделать, новоиспеченный супруг подхватил меня на руки и уселся, устроив опешившую на своих коленях. Вмиг вспыхнуло возмущение от такого положения на грани непристойности, но мужчина не был груб, не попытался тискать или прижимать меня, а, наоборот, расположил, можно сказать, почтительно, если такое понятие вообще применимо относительно происходившего.

– Тебе неуютно? – заметив мою задеревеневшую спину, спросил Бора.

– У нас не принято нечто подобное, – едва слышно ответила я. – Публичное проявление близости выходит за рамки приличий.

– Неприлично – равносильно плохому? – озадачил меня он, по-прежнему смущая насыщенной пристальностью своего внимания. Вокруг шумели, накрывали столы, ходили мимо, а Бора смотрел исключительно на меня, делая вид, что тут вообще никого кроме нас не было.

– Думаю, да, равносильно, – пробормотала я.

– Почему?

– Потому что… окружающим может быть неприятно смотреть, станет смущать, – растерянно предположила я.

Хмыкнув, онор поднес к губам мою правую руку, которую не выпускал все это время, удерживая, однако, удивительно бережно, и, нахмурив густые светлые брови, подул на исколотую кожу, а затем оставил едва ощутимый поцелуй в центре ладони. Я застыла, не в силах опознать те ощущения, что стремительно пронеслись по моему телу от этого касания. Удивительным образом вокруг вдруг образовалась звенящая пустота, все что не находилось прямо передо мной потускнело, все внимание сосредоточилось на действиях Бора и тех странных вещах, которые творились со мной от этого. Так же наблюдая за мной, будто я была пугливым зверьком, готовым кинуться наутек, он одарил ласкающим, но при этом абсолютно, казалось бы, невинным касанием рта кончик каждого пальца и чуть настойчивее потерся о тыльную сторону кисти, выводя из оцепенения щекоткой и покалыванием короткой щетины. Вздрогнула, чувствуя, что мне жарко и знобит одновременно. Опять возвращается недомогание? Но тогда почему внутри нет свойственной болезни противной слабости, хоть и хочется отпустить себя, обмякнуть, поддаться… вот только чему?