Двух отшитых Олеськой кавалеров Джек поил самолично - чтоб не в одиночку сердечные раны заливали, а еще одного Олеська послала, когда его рядом не было. Вслух Джек на подругу ворчал, что не девочка уже и пора бы к мужику прислониться, а в душе радовался, что Олеська по-прежнему с ним. Все-таки, девка есть девка. Не проспит никогда, не нажрется. Проворная, легкая – если вдруг что, и тащить ее на себе проще, чем парня, и проберется туда, куда Джеку не пролезть, запросто. Ни гулять, ни бухать Олеська ему не мешала, в сопровождающие не навязывалась. На постое в очередном поселке Джек - в кабак или к бабе, а она – за книжку, это молчунью еще бункерный приучил. Джек ей книжки и из завалов таскал, и в других поселках выменивал. Старался всегда притащить побольше, потому как поди знай, обрадуется или рожу скривит. Сам-то на обложки глядел, а Олеська - черт ее знает, на что. Так и прожили восемнадцать лет душа в душу...
Долетевший из коридора детский плач заставил Джека поморщиться.
Он осторожно заглянул в щель между приоткрытой дверью и косяком. Увидел ступеньки, уходящие вверх – догадался, что они упираются в коридор, куда слева и справа выходят двери квартир. Сам коридор не видел, он начинался выше. Плачущего ребенка тоже не увидел – значит, и его разглядеть не должны. Джек открыл дверь пошире, просочился в подъезд. Плач не прервался и тональности не поменял – ребенок ничего не услышал и не заметил, заливался слезами дальше. В момент, когда Джек от невыносимости рева был уже готов идти куда угодно - то ли дитё успокаивать, то ли родителей бить, - услышал женский голос.
- Ксанта, прекрати реветь! Ты сама виновата в том, что тебя наказали, и прекрасно это знаешь.
Рев усилился, но вместе с тем сменил тональность на менее безнадежную.
- Я во сколько велела быть дома? – продолжала женщина.
- В се-емь…
- А ты пришла?
- В во-осемь…
- И сколько я всего за этот час передумала, как ты считаешь?! Ты сказала, что будешь с Илиночкой на речке. Я на речку – а вас и след простыл! И что я должна думать?! Ты помнишь, что дядя Матвей рассказывал - вокруг поселка чужаки бродят? Илиночку, когда она землянику собирала, чуть не украли?
- Ы-ы-ы…
- Ну, сколько можно говорить. – Голос женщины смягчился. – Вы, дети – самое дорогое, что у нас есть! Ты не представляешь, что у меня на сердце творилось, пока тебя искала! Вы, дети – высший дар и высшее счастье, в поселке вас появилось всего двое за одиннадцать лет! Всего дважды нас одарила Мать Доброты, вечная слава ее добродетели. Я ждала твоего появления в Лунном Кругу так, как никогда не ждала ничего другого. Если я тебя потеряю – не переживу это, понимаешь? Мне очень не нравится тебя наказывать. Но я хочу, чтобы ты запомнила этот случай и никогда больше так не делала.
- Ы-ы, - жалобно всхлипнула девочка.
- Запомнишь?
- Ы.
- Ну всё, не плачь… Что нужно сказать?
- Я… больше… не буду.
- Правда не будешь? Обещаешь?
- Обеща-аю.
- Ну, вот и всё! Умница. Пойдем домой.
Еще несколько всхлипов, стук захлопнутой двери – и все стихло. Женщина с девочкой ушли.
Джек еще немного постоял в обалдении, пытаясь свести в кучу такие вещи, как Мать Доброты, Лунный Круг и появление детей, но худо-бедно разобрался только с едва не украденной Илиночкой – вот кого, оказывается, спугнул несчастный Леха.
Мать Доброты… Слава добродетели… Под черепушкой аж кипело, Джек почесал в затылке. Говорила женщина благоговейно, словно о богине какой. А может… Чем черт не шутит, тараканы, как известно, у каждого своей породы. Если завели они тут себе богиню, где-то ей молиться должны, так? Богов, вроде, для того и придумывают. С этой мыслью Джек так же тихо, как вошел, выскользнул из подъезда.