И как раз той ночью Арнольд начинает скучать. Он не только коронован на постельное царствование, но и помазан на самое абсолютное из всех одиночеств: он слышит, но не говорит. Что-то в нежных словах матери перепугало его, теперь в душе скребет неприкаянность, невыносимое беспокойство. Он слышит, что мать плачет в комнате, собака скулит под дверью, отец стучит кулаком по столу. Утром Арнольд различает тяжелые шлепки весел, ритмичные крики рулевых и псалом, перекрывающий бурю и заглушающий плеск прибоя: Бог есть Бог, хоть вся земля пустыня.

Арнольд не может удержаться. Он встает. Восстает с одра оцепенения и глядит в темное окно. К пристани идет баркас, гребцы взмахивают веслами в круге белого моря, а на носу стоит, воздев руки, могучая фигура, похожая на огромную скалу, на черный парус, это сам пастор, и он поет Бог есть Бог, хоть люди все мертвы. У Арнольда душа отлетает в пятки, и он вопит: – Жирный едет! Жирный!

Тогда из тени выходит отец, хватает Арнольда и отвешивает ему оплеуху, пощечину, которая жжет щеку сына так же, как ладонь родителя, ведь он бил в гневливом восторге, в оторопи и ужасе, чья-то чужая воля направляла в эту минуту его руку, а он сам смотрит на сына, который замер на кровати как громом пораженный, мягко, почти сконфуженно: – Дурак! Он не жирный, он пастор! – Затем Эверт хватает обомлевшую Аврору и бегом тянет за собой на пристань – встретить пастора да побыстрей спровадить его назад: Арнольд ожил, заговорил, пастор никому не нужен. – Парень поднялся! – кричит Эверт всем. – Уезжайте, пока не поздно! – Но пастор уже на пристани, он кладет руки на плечи дрожащего Эверта и говорит: – Ну, ну, сын мой. С чудом исцеленным мальчиком я непременно должен поговорить сам.

Когда пастор напрашивается в дом, отказать ему не может никто. И вот уже весь остров направляется к дому Нильсенов. Мужики побросали инструменты, бабы кинули мокнуть стирку, а ребятня счастлива опоздать на первый урок к Холсту, тем более он сам, запыхавшийся, замыкает собой растянутую, снедаемую ожиданием процессию, превратившую обычное октябрьское утро в церковный ход.

Арнольд видит их в окно. Он видит укрупняющиеся лица, красное лицо пастора в обрамлении черной бороды, беспокойные руки родителей, быструю ухмылку этого Кручины, мокрую шляпу на жидких волосенках учителя Холста, все идут, подавшись вперед, будто их толкают в спину, и Арнольд сразу и окончательно понимает, что его догнали и обложили, он было потерялся, но теперь Арнольд Нильсен найден, и с этой минуты начинается его вторая жизнь.

Он укладывается, зажмуривается и слышит, как пастор шепчет на крыльце: – Я буду говорить с мальчиком наедине. – Когда Арнольд открывает глаза, пастор наклоняется к нему во всем своем величии и говорит: – Скажи мне, что такое оцепенение? – Арнольд не знает, что ответить, и решает не открывать рта. Большая голова ждет, нависнув над ним, Арнольд высматривает знак, сигнал, движение лица, чтоб он угадал, что сказать, а о чем промолчать. Из блестящего носа пастора падает могучая капля и прямо Арнольду на лоб. Пастор поднимает полу пальто и отирает увесистую каплю. – Сначала было хорошо, – говорит Арнольд. – Но потом стало скучнее. – Пастор степенно кивает: – Понимаю. Господь и тот выдержал всего три дня. – Арнольд садится в кровати, пастор кладет руку ему на голову, склоняющуюся под ней. – Смотри мне в глаза, – велит пастор. Арнольд через не могу поднимает глаза и устремляет их на пастора. – Ты должен чтить своих отца и мать. – Да, – шепчет Арнольд. – Еще ты должен чтить море, прибежище рыб, и небо, пристанище птиц. – Конечно, – бормочет Арнольд. – Истину чти! – И ее тоже, – сипит Арнольд. Пастор придвинулся вплотную, они разговаривают нос к носу. –