Потом Арнольд всегда говорил, что, когда он очнулся на дне и встал на мягком тяжелом песке, с грузом всего Норвежского моря на плечах, тогда-то он и решил – бежать. Чем скорее, тем лучше. – Косить я не мог, – рассказывал он. – Если я шел собирать яйца, то оставлял их в гнездах: мне было жалко птиц. На море меня укачивало. Потроша рыбу, я отхватил себе пальцы. – При этих словах он стаскивал с правой руки сшитую на заказ перчатку и демонстрировал кривые обрубки, которые едва шевелились, и я покрывался мурашками и не мог удержаться, чтоб не рассмотреть культю поближе, пощупать зарубцевавшуюся кожу, а он вытирал слезы и всхлипывал. – Я родился в неправильном месте, – говорил Арнольд. – У меня даже глаза не того цвета!

И он обводил нас карими глазами, взгляд которых столько раз спасал его, и натягивал обратно перчатку, в пальцы которой он вставил пять колышков, чтобы его увечье не мозолило глаза всем и каждому.

Но тем ранним июльским вечером, когда Арнольд, живым колесом пробороздив утес, стоял под водой на дне и вынашивал свои предательские планы, ему на плечи легли отцовы пятерни, они втянули в лодку его, избитое и притопленное чудище, лилипутского недочеловека, Аврора с рыданиями прижала его к себе, а бабы давай вышвыривать траву из лодки, чтоб легче шла. Отец догреб до дома так быстро, как никому не удавалось ни до, ни после, вода падала с весел, как с водопада, Эверт был взбешен и счастлив, в сердце радость мешалась с отчаянием, другими словами, Эверт Нильсен пребывал в полнейшем расстройстве чувств, он не знал, как ему быть с Арнольдом, как призвать к порядку и сделать человека из того единственного сына, которым Господь благословил их с Авророй. И Эверт Нильсен не в силах был отделаться от одной мысли: у меня не сын, а только полсына.

Арнольд высушен, забинтован и укутан в шерстяной плед и овчину. В него влили спирта, Арнольд зевает и улыбается – добрый знак, радуются они. Они даже затапливают печь, чтобы не играть в кошки-мышки с коварной июльской ночью, которая может подпустить холода под дверь. Ему под бок подкладывают Жабу, охотничью собаку, похожую, как говорят, на него, она скулит тихо и потрясенно и лижет его в лицо. Аврора и Эверт бдят над ним, они тихо, никому не слышно, перешептываются, и вдруг Эверт лезет к ней, она отпихивается, но его не унять, в конце концов она уступает его воле, и он грубо, молча кончает в секунду, по ходу с такой силой вжимая ее в стену, что у нее на миг перехватывает дыхание, и она лишь молит Всемилостивого, чтоб Арнольд не проснулся сию секунду, пусть подремлет в своей полуяви, куда не проникают ни звуки, ни картинки. Но плачет после не она, а он, Эверт Нильсен, двужильный, малословный мужик, вдруг сделавшийся чужим, он опускается на стол, прячет лицо в руках, по согнутой спине пробегает дрожь, и Авроре приходится утешать его, она оправляет одежду, медленно поворачивается к мужу и кладет руки ему на плечи. Она чувствует, как его трясет. Он отворачивается, стесняясь встретиться с ней глазами. – Теперь уже поздно, – шепчет Аврора. – Нам надо довольствоваться одним Арнольдом.

Наутро Арнольд как бревно, он не шевелит даже пальцем и, лежа на узкой лежанке, кажется еще меньше прежнего, как будто его сгорбило в воде или он растерял пару-тройку бесценных сантиметров в падении. Пес сбежал, они слышат, что он как безумный заливается на кладбище. Они наклоняются к сыну, он смотрит сквозь них коричневыми пустышками глаз. Они посылают за доктором. Он приплывает через два дня. Доктор Паульсен из заполярного Будё сходит с корабля на этот островок, не предназначенный для людей, а лишь для птиц, глупых псов и потерпевших кораблекрушение, которые с глубокой благодарностью и ликованием должны были покинуть эту скалу при первой возможности, а вместо этого зачем-то угнездились тут и болтаются, уцепившись пальцами за тончайшую веточку географии. Сыплет дождь, поджарый немногословный мужик немедленно раскрывает зонтик над головой доктора, но у него уже мокрые плечи, и он догадывается, что, едва жалкое население островка завидит его, тут же вскроется уйма других несчастий и хворей, болящие выстроятся в очередь, а ему придется проявить жесткость, неизлечимых он лечить не умеет, чудесами с воскрешением пусть Всемогущий занимается, хватит того, что он месит ногами позабытую им полоску тверди, прикрытый наполовину зонтом и с мечтой о приемных часах в столичном кабинете, заказанном в ресторане столике и теплой операционной. – Надеюсь, – ворчит доктор, – дело и впрямь серьезно. Раз я сюда притащился. – Эверт Нильсен идет под дождем и крепко держит зонтик над доктором. – Мы не можем привести в себя сына, – мямлит он. – Даже не можем определить, жив он или умер. – А это здесь не все равно? – злится доктор и протискивается, топая башмаками, в тесную комнату, стряхивает воду с пальто, требует полной тишины раньше, чем кто-нибудь успевает открыть рот, и поворачивается к Арнольду, тот недвижно лежит запеленутый в шерстяные пледы, его не сразу заметишь. Доктор делает шаг в его сторону и хмурится: – Ну распакуйте его хотя бы! Я что, приехал сюда грязные тряпки трясти? – Аврора, застыдившись, опускает голову и принимается разворачивать Арнольда, теперь он лежит голый на виду у всех. Эверт отводит взгляд, он смотрит в дверь, на косой дождь, море, белым воротником охватившее маяк, собаку, бегущую краем отлива. Мать рыдает над сыном, маленьким мальчиком почти синего цвета, лежащим в кровати так смирно, как вряд ли в состоянии лежать живое существо. Доктор Паульсен на миг поддается человечности и сочувствию. – Ничего, ничего, – бормочет он. – Сейчас мы посмотрим. – Он открывает свой кожаный чемоданчик, присаживается к кровати на приготовленный стул, достает инструменты и начинает детальный осмотр Арнольдова тела. Мимо окна проплывают лица, мельком заглядывают в комнату и исчезают. Кручина, сосед, всегда богатый на дурные вести и обожающий ими делиться, приклеивается к окну надолго, пока Эверт не прогоняет его. Доктор Паульсен мерит температуру. Осторожно дергает пациента за правое ухо. Затягивает петлю из веревки на указательном пальце. Подносит к его губам карманное зеркальце. Наконец выпрямляется и обращается к Эверту: – А спирт в этой хибаре имеется? – Эверт немедленно наливает ему, но доктор не торопится выпить. Сперва он ставит стакан Арнольду на грудь, наклоняется и внимательно изучает вид напитка. Потом опрокидывает его в себя и просит повторить. Эверт неохотно наливает, на этот раз полстакана. И снова доктор ставит стакан на Арнольда и надевает очки, чтобы лучше рассмотреть, что уж он там видит. Наконец он поднимает стакан и опорожняет его. – Оцепенение! – восклицает он наконец. – Мальчик всего-навсего впал в спячку! – Аврора валится у кровати на колени и плачет: – Это опасно? – Опасно, не опасно, – отвечает доктор Паульсен. – Я б не советовал всем и каждому цепенеть по любому поводу. Но мальчик скорее жив, чем мертв, то есть – далек от смерти. – Слава богу! – шепчет Аврора. – Спасибо, доктор! – Он вздыхает: – Вы что, не видели, как колыхался спирт? Точно буря в капле моря. Как волна у него в груди. Давайте-ка я вам снова покажу. Если в бутылке еще что-нибудь осталось. – Эверт молчит и мнется. Бутылки должно хватить и на Рождество, и на Новый год. Доктор видит его нежелание и морщит лоб: – Мне что, тыкать мальчишку шляпными булавками, чтобы продемонстрировать, как сокращается сердечная мышца? – И в третий раз Эверт наливает в стакан, доктор ставит его Арнольду на грудь, все наклоняются посмотреть, не замерла ли жидкость, как примерзшая, и своими глазами видят, как глянцевую поверхность коробит волна, она идет из Арнольда, как быстрый толчок, и доктор Паульсен, дав всем наглядеться всласть, опрокидывает в себя и эту каплю моря. – Сердце бьется, – говорит он и поднимается. – А сколько ему лет? – Десять, – мгновенно отвечает Эверт и громко повторяет, не давая встрять Авроре: – Летом исполнилось десять. – Доктор расплывается в улыбке и проводит взглядом по неприкрытому телу Арнольда: – Ростом ваш парень не вышел. Зато оснастка дай боже! – Доктор поворачивается к Эверту, тот кивает, Аврора заливается краской и аккуратно закрывает сына пледом, отводя глаза.