– А ты Федорову какую взятку даешь, что он тебе водку за рубли отказывает?

– Дружбу я ему даю, Слава… Дружбу и восхищение…

Федоров словно бы почувствовал, что говорят о нем, вырос как из-под земли, весь словно бы вибрирующий (так напряжен внутренне), смешливо поинтересовался, когда в городе начнут стрелять; «То есть как это не начнут?! Смешишь, барин! Мы без этого не можем»; деловито рассказал два анекдота, один страшнее другого, оттого что и не анекдоты это вовсе, а крик душевный; в водке, подморгнув усмешливо, громко отказал; прислал графин с «соком»; самая настоящая «лимонная».

– Поразительный бизнесмен, – заметил Степанов. – Начал на пустом месте, за пару лет вышел в лидеры, партсобраний с коллективом не проводит, а дисциплина – как в армии… Впрочем, нет, там про нее стали забывать… Тебе, кстати, фамилия Панюшкин ничего не говорит?

– На слуху, но толком не знаю…

– Поразительной судьбы человек… В двадцать первом, после введения нэпа, ушел в оппозицию: «Ленин предает социализм, кооператоры – акулы капитала, им место в концлагере, а не в столице»… Его и предупреждали, и уговаривали добром, – ни в какую: «Требую чрезвычайного съезда!» Дело кончилось тем, что Дзержинский его окунул на Лубянку. Спас Сталин, – отправил на низовку в провинцию, спрятал до поры. Вернул в тридцатых, провел через испытание – говорят, поручил Панюшкину – купно с управляющим делами ЦК Крупиным уничтожить Николая Ивановича Ежова… А у того – за полгода перед казнью – советские люди должны были учиться «сталинским методам работы»… После этого Панюшкин стал послом в Китае и США, а засим возглавил отдел ЦК, который формировал наш загранкорпус, всех тех, кто кибернетику считал происками космополитов, а генетику – вместе со всякими там буги-буги, Пикассами, Хемингуями и Ремарками – сионистским заговором. И стал на Руси самым великим писателем Бубеннов вместе с Павленко и Суровым… А ведь Бунин в ту пору был еще жив… Да и Платонов улицы подметал – не в Париже, а здесь, на родине, в Москве…

– Я другое сейчас в библиотеке нарыл, Митяй, – откликнулся Костенко. – Я убедился в том, что большинство сталинских министров, кого он привел к власти в тридцатых, были родом из бедняцких крестьянских семей… Почитай некрологи – убедишься…

– Это ты к тому, что после нэпа бедняками остались лишь те, кто водку жрал и рвал на груди рубаху: «даешь всеобщее равенство?!» Тогда как справный мужик всей семьею вкалывал на земле? Ты про это?

– А про что ж еще? Именно про это… Сталин привел к власти тех, для которых главный смысл жизни: «скопи домок»… А при этом – «разори хозяйство»… И Даля они – по безграмотности своей – не читали, а ведь тот писал: «Только расход создает доход»…

– При Сталине, Митя, Даль был запрещен, это я доподлинно в своей библиотеке выяснил… Знаешь почему?

– Доподлинно – нет, но догадываться – догадываюсь.

– Ну – и?

– Никто так любовно не разъяснял несчастному русскому человеку – в массе своей лишенному права на собственность, – что такое «земля», «хозяин», «купец», «выгода», «предпринимательство», «труд», «закон», «право», «найм», «рубль»…

– Сходится, – вздохнул Костенко. – Несчастный народ, лишенный права на понимание истинного смысла самых животворных понятий…

– Это точно, несчастный…

Сладостно выцедив лимонную, Костенко усмехнулся:

– Тот, кто пьет вино и пиво, тот наемник Тель-Авива… Видал майки «памятников»? Ничего поэзия, а? Рифмоплеты из общества трезвенников сочиняли, не иначе… Слушай, Мить, ты когда Щелокова впервые увидел?

– Что-то через полгода после того, как он въехал на Огарева, шесть.