– А когда он вам про запонки Ростроповича говорил? Что, мол, гордится великим русским музыкантом и все такое прочее?

– В самый разгар шабаша, Славик… Меня это, кстати, здорово удивило… Нет, поначалу обрадовало… Удивило – потом уже… По тем временам такого рода ремарка требовала мужества.

– Не помнишь, это уже после того было, как его молодцы забили насмерть андроповского чекиста в метрополитене?

– Не «его», а «ваши»… Ты ведь при нем третью звезду получил, нет?

– Это ты меня хорошо подсек, – усмехнулся Костенко. – И поделом: нет лучшего адвоката человеку, чем он сам…

– Не сердись.

– Так ведь поделом… За это сердиться грех… Ястреба давно видел?

– Года три назад… Он в полном порядке, мне кажется…

– Его убили, Мить… Из-за меня…

– То есть?

– Давай его помянем…

Выпили. Закусывать было как-то неудобно, подышали корочкой теплого еще калача. Закурив, Костенко сказал:

– Я снова начал дело Зои Федоровой крутить…

– Ты ж в отставке… Ешь, пельмени остынут… Почему «из-за тебя»?

– Я расскажу, если хочешь…

– Хочу.

– А с Цвигуном тебе видаться не приходилось?

– Приходилось.

– Когда?

– По-моему, в начале семидесятых… Потом он себе подобрал бригаду писателей, они ему романы шлепали и сценарии… Настоящий разведчик, прокладывал дорогу в литературу Леониду Ильичу, великому стилисту…

– Тебе кажется, что это он прокладывал дорогу Брежневу? Или есть факты на этот счет?

– Хронология – это факты… Сначала он стал выпускать свои боевики в кино, а вскорости Брежнев захотел поучить писателей тому, как надо создавать настоящую литературу… – Степанов вздохнул. – До чего ж мы гуттаперчевы, а? Но Цвигун не производил впечатления злодея… Вполне доброжелательный мужик… Все, кто его знал, относились к нему с симпатией.

– В последние годы он не изменился?

– Вроде бы – да.

– А в чем? Глаза стали другими? Ищущими? Испуганными? Затаенными? Мерцающими? Изменилась походка? Манера речи?

– Когда я видел его в последний раз – кажется, в Доме литераторов это было, – он сидел в ресторане с друзьями, за рюмочкой и – крашеный был… Не седой, каким я его помнил, а густо-каштановый…

– Сколько ему тогда было?

– Не помню… Хотя, погоди-ка, он вроде бы с геройской звездой сидел… А ему дали Героя в шестьдесят два года, странно как-то, после юбилея…

– Брежневские книги появились уже? Я про восемьдесят первый спрашиваю, когда Зою Федорову убили…

– Боюсь соврать, Славик… Почему ты вернулся к этому делу? Отставникам разрешили работать по расшитым делам?

– Думал – да. Выяснилось – нет… Меня всегда жал один эпизод: в подъезде, где жила Зоя Алексеевна, лифтеры – во время ремонта – нашли в шахте пакеты с долларами… Не помню точно сумму, не в этом дело, завтра буду знать… Один пакет – над выходом из кабины шестого этажа, другой – на четвертом… Рядом… Очень что-то близенько, понимаешь? Словно кто-то версию нам навязывал… Мы было сунулись по начальству, да тут же сразу и обожглись… Намекнули, будто этот эпизод ушел к людям Цвигуна… И – с концами… Мой коллега – его потом из Москвы перевели – намекал, что, мол, держал в руках кончик… Какой именно – не открыл… Но вроде бы ему запретили отрабатывать ту версию…

– Почему?

– Не знаю…

– И сейчас молчит?

– Может быть, сейчас-то и сказал бы, но – умер…

– Жена? Дети?

Костенко хохотнул:

– Митя, ты нас не знаешь… И никогда не узнаешь… Мы, Митя, молчуны… Нас так жизнь научила… Чтобы жена и дети были живы, надо молчать… Намертво… Мы ж комбинаторы, ходим по темному лабиринту… И не знаем, откуда ударят… А особенно больно бьют свои, понимаешь?

Костенко вдруг резко поднялся, стремительно осмотрел зал.