– Не мой уровень. Не могу знать.

– Кто вам передал материалы с требованием оформить статью о шпионаже?

– Полковник Либачев.

Костенко снова закурил:

– Который мертв… След обрывается…

– Это точно, оборван.

– Помните Савушкина? – снова нажал Костенко.

– Помню.

– Кого вызывали на допросы по делу Федоровой?

– Запросите архивы… Столько лет прошло… Разве в голове все удержишь?

– Бориса Андреева, народного артиста, трудно из памяти выбросить…

– Так он мычал, ни «да», ни «нет»…

– Значит, кого-то помните… Ладно, найдем всех, кого вы выдергивали на допросы и очные ставки…

– Все поумирали, – усмехнулся Бакаренко. – Мартышкин труд.

– После того как шлепнули вашего шефа, люди все рассказали ближним…

– Пересказ – не улика… Нет и не может у вас быть улик… Нас теперь так легко не взять – демократия…

И Бакаренко вдруг рассмеялся мелким, трясущимся смехом.

В это время дверь отворил Николаша Ступаков и, не глядя на Костенко, сказал:

– Сейчас получим постановление на обыск у вас дома, Бакаренко… По поводу самогонного аппарата. Пошли, будем изымать, телевидение я уже пригласил, «Добрый вечер, Москва!» приедет… Лицо твое покажут москвичам, жди звонков и встреч в подъезде с теми, кто тебя опознает.

И тут Бакаренко рухнул:

– Ладно, ставьте вопросы.

…Вопросы ставить не пришлось. Костенко позвонил Глинскому, и тот сказал, что слесарь Окунев, владелец саблаговской отвертки из кооперативного гаража, утонул во время рыбалки: лодка перевернулась. Последний свидетель мертв…

Дмитрия Степанова удалось найти не сразу. Раньше, до того как он занимался главным своим делом – литературой и журналистикой, Костенко знал, где его отловить, а теперь, когда прочитал интервью про то, что тот начал выпускать газету, вытаптывал его два дня, пока наконец Бэмби, старшая дочь Митяя, не продиктовала ему тайный телефон отцовского офиса.

Звонил часа три – без перерыва. Все время занято. Решил было, что Бэмби перепутала номер; та рассмеялась: «Дядя Слава (а самой-то уж тридцать! вот время-то бежит, а?! Жизнь прошла – и не заметил!), у них всего две комнаты, один аппарат на десять человек, там ад, но совершенно особенный – ощущение шального, кратко-данного, неведомого всем нам ранее счастья». – «И такой появился?» – «Появился; зайдите к отцу, убедитесь сами…»

…Секретарь звенящим голосом задала ужасающий вопрос.

– А вы по какому вопросу?

Костенко хотел было повесить трубку, но удержал себя: все секретари в нашей стране одинаковы, в чем-то подобны сыщикам, только в нас, сыщиках, заложен инстинкт гончей – догнать и схватить, а в них – гены немецкой овчарки, охранить и не дать.

– Скажите вашему шефу, что это Костенко… Он у меня стажировался на Петровке, в шестьдесят втором…

(Господи, двадцать семь прошло! Старики надменно и самоуверенно не ощущают собственной слабости… Делом Федоровой надо б какому двадцатисемилетнему заниматься, а не мне!)

– Не сердитесь, – ответила секретарь подобревшим голосом, – его рвут на куски, поэтому я получила указание от коллектива стать цербером.

– Перечитайте Булгакова, – посоветовал Костенко. – Там про это уже было.

Сняв трубку, Степанов усмехнулся:

– Не ярись, Славик… Зоя у нас каторжанка, дисциплине не на курсах училась, в концлагере, школа что надо…

Встретились в кооперативном ресторане «Кропоткинская, 36» около десяти, за час перед закрытием.

– Что грустный? – спросил Степанов, обсмотрев осунувшееся лицо друга.

– Думаешь, ты – веселей?

– Я – в драке, сие понятно, а ты у нас теперь созерцатель…

– Нам, созерцателям, труднее, Митяй… Со стороны все много страшнее видится, потому что есть время на обдумывание следующего хода… А ведь ходят не одни только черные, белые тоже обдумывают каждый ход.