Может непосредственность ее, порой наивность. Я же как идиот последний, наблюдал, как это чудо с дружком своим мою тачку стикерами обклеивали и ничего не делал, стоял, смотрел и только улыбался. А они хорошо постарались и стикеры, чтоб их, качественные были, даже слишком, пацанам на мойке пришлось здорово попотеть, а мне хорошо заплатить, и я все равно продолжал улыбаться, как умалишенный.

Эта девочка вызывает во мне странные, противоречивые чувства, но рядом с ней я чувствую себя живым. Вот так просто, местами глупо и нелогично, да вот семейное это у нас, никакой логики, никакого обоснуя. Что мать с отцом, что брат, что я, и мне даже представить страшно, что будет, когда придет очередь Лизки.

— Я от тебя ничего не хочу, все, чего я хочу — оказаться дома, в своей квартире, — насупившись, Слава делает неуклюжее движение, стремясь подняться на ноги, но что-то идет не по плану, и она валится обратно в кресло, и я — дебил конченный — не могу сдержать смешок. Славка хмурится еще больше, сопит, смотрит на меня так, что я уверен, умей она убивать взглядом, мне бы уже панихиду заказывали.

— Колобок ты мой, — мне нравится ее дразнить, нравится и все тут, она милая такая, когда краснеет, пыхтит недовольно, взглядом меня своим убийственным сверлит, как в тот день, когда явилась ко мне в квартиру, вся такая смелая и грозная.

Я дурак, конечно, по-свински себя повел, она не виновата была, естественно, просто бывают моменты, когда ты на весь мир злишься, на несправедливость его, на участь свою. И винишь всех, особенно тех, у кого есть то, чего никогда не будет у тебя, а они не ценят, так беспечно относясь к самому ценному, что есть в жизни. И она меня тогда разозлила, отчитывать меня пришла, правдорубка. А где мозги были, когда вплоть до шестого месяца за руль садилась? Я психанул тогда и перекрыл ей зачем-то выезд. Детский сад — честное слово, потом уже понял, как глупо все это выглядело. У нас это семейное — сначала делать, потом думать.

— Я не колобок и уж тем более не твой, отвези меня домой, пожалуйста.

— Отвезу, — соглашаюсь, — а ты пообещаешь хотя бы подумать над моим предложением.

Она качает головой, мол, опять двадцать пять, да, малыш, будет, и тридцать пять и сорок, и так, пока не придем к обоюдному согласию.

— Как ты себе это представляешь? Мы будем делать вид, что семья? Возьмем и поженимся, толком не будучи знакомы, не зная предпочтений, привычек, плюсов и минусов друг друга? Может, я храплю, у меня скверный характер и плохая наследственность? И вообще, может, твой брат прав и я аферистка, и…

— И хватит нести чушь, не думаешь же ты, что я совсем дебил и не разузнал о тебе все, что только можно и нельзя прежде, чем делать тебе предложение стать моей женой.

Она хлопает глазами, смотрит на меня подозрительно, не веря, прищуривается, не до конца, видимо, понимая смысл сказанных мною слов. А потом ее глаза расширяются, вспыхнувший во взгляде нехороший огонек не предвещает ничего хорошего.

— То есть…что значит… ты еще и в моем грязном белье копался? Замечательно, прекрасно просто.

— Не особо-то оно и грязное, — пожимаю плечами, ее дразню, нет, мне это никогда не надоест, видеть, как розовеют ее щеки, как расширяются и без того огромные глаза, как она кусает уже истерзанные губы. И как тут себе в удовольствии откажешь? — Послушай, подобного рода отношения действительно выглядят странно, но кто сказал, что они заведомо провальные?

— Знаешь, я, кажется, поняла, ты ненормальный, это бы объяснило стремительные перемены и почти абсурдное предложение, — заключает она и осматривается по сторонам, словно в поисках предмета, что сможет ее защитить.