– Патриотические силы вас не забудут, – пообещал Юкио, принимая конверт. Школьник осмотрел конверт, понюхал. И, видимо, сообразил, что в трусы такое не спрячешь.

Поэтому поступил просто – снял с Кимитакэ его ученическую фуражку, утрамбовал его получше и водрузил фуражку обратно на голову однокласснику.

– Сейчас поезд начнёт сбавлять ход, – сообщил Юкио. – Он остановится на нужной вам станции. Вы можете идти. И часы не забудьте.

Банкир посмотрел на часы, которые так и лежали на столе. Стрелка теперь двигалась. Он качнул головой, спрятал часы в карман и только потом спросил:

– Но ты же сказал, что вы едете на Эносиму. Ваша станция раньше.

– Как вы имели шанс убедиться, для меня порядок станций проблемы не представляет.

Банкир поднялся – довольно робко, словно опасался удара палкой. Взял портфель и прикоснулся к плечу Соноко. Та вздрогнула и тоже поднялась. Оцепенение прошло, она снова двигалась – только движения были неловкие, как у человека, который только что проснулся.

Кимитакэ попытался поднять руку – и она поднялась. Он посмотрел на ладонь, ожидая, что линии на ладони будут ползать, как это бывает во сне, – но все линии были на месте, неподвижные и неумолимые.

Когда он убрал ладонь, двери купе уже захлопнулись. Впрочем, он и сам не знал, что полагалось сказать Соноко и её отцу в их положении.

Его утешало то, что мало кто смог бы вообще найти нужные слова. Потому что люди очень редко попадают в такие положения.

Купе казалось теперь каким-то ненастоящим. Словно кокон из кожи и полированного дерева, который с минуты на минуту лопнет и выпустит наружу двух мотыльков.

Выгонять ребят из купе никто не пытался. Оно и естественно – пусть проводники только попытаются спорить с Юкио после того, что он творил с железнодорожными пространством и временем. К тому же, как ни поверни, а на станцию Эносима поезд пока не пребывал.

А пока он раздумывал, поезд дёрнулся и постучал дальше. За окном всё больше темнело. Кимитакэ удивился – неужели подкрадывается ночь? Но, приглядевшись, понял, что это просто небо затянуло серыми тучами, предвестьем четырёхчасового дождя.

– Дружище, тебе уже разрешается улыбаться, – заметил Юкио. – Мы богаты.

– Я и так рос в семье, которая считалась богатой, – отозвался Кимитакэ. – Привык, наверное.

– Неужели ничего не чувствуешь, когда под фуражкой – четыре вагона сахара?

– Слишком много я только что увидел. Это бьёт в голову сильнее любого сахара.

– Ты скоро привыкнешь. Не забывай, мы только месяц с небольшим как толком подружились. И уже через такое прошли…

– Я боюсь, что наше знакомство прервётся, – произнёс Кимитакэ. – И боюсь, что оно не прервётся.

– Нечего бояться. Долго это всё продолжаться не может. Война – как огонь, в войну всё раскалено, всё бурлит, всё реагирует бурно. А значит, всё очень быстро заканчивается.

– Думаешь, развязка уже скоро?

– Я чувствую. Кожей.

– И нам – конец?

– Этого не могу знать даже я, – ответил Юкио, – и тем более не может знать никто из людей. Слишком много тут замешано фронтов, амбиций, обычаев, идеологий. Возможны самые невероятные союзы.

– Это внушает надежду.

Они бы поговорили ещё, но тут поезд опять начал тормозить. И Кимитакэ уже заранее знал, что это та самая станция Эносима, до которой они и собирались добраться.

Станция была совсем мелкая, с металлической крышей. Отсюда уже было видно полоску серого моря, а перед ним – долговязые пальмы с пучками листьев на макушке, похожие на истёртые каллиграфические кисти.

И дальше, там, в море, громоздился остров, похожий очертаниями на муравейник, поросший сизым лесом. Из зарослей поднималась круглая башенка маяка.