Со временем из формулы Третьего Рима выросла целая доктрина, хотя послания инока изначально касались астрологии и летосчисления (в первом письме), и правильного совершения крестного знамения, и мужеложства (во втором). Позднее, в 1667 году, церковь изменила отношение к идее Третьего Рима. Причиной тому стал раскол, когда определенные группы, позднее трансформировавшиеся в староверов, полагали, что церковь времен Филофея была чище греческой. Собственно, по распространенной версии, именно староверы и приняли идею Третьего Рима как стержневую для всей Русской цивилизации. После окончательного прихода к власти Никона они унесли ее в отдаленные, дикие места. Большинство же к идее старца Филофея отнеслось ровно. И тот же Николай Карамзин толковал ее сугубо с точки зрения поддержки создания патриархата.

А вот массовый и уже не сходящий интерес к формуле «Москва – Третий Рим» пробудился в интеллектуальных кругах при Александре II. В новом издании «Послания на звездочетцев» говорилось, что Филофей выступил со своей идеей против «бытовавшей тогда веры об осквернении христианской церкви в странах, захваченных неверными», но никак не против греческой церкви. Из формулы постарались убрать еретический оттенок. Появились иные трактовки идеи инока. Первый – весьма полезный для Московского княжества – шаг сделал историк Владимир Иконников: он придал формуле имперский оттенок. Иконников, напоминавший, что «четвертому Риму не бывать», делал акцент на московском мессианстве. В последней четверти XIX века эта версия считалась едва ли не официальной – ее тиражировали в исторических обзорах и энциклопедиях. Третий Рим крепко увязали с периодом Московского диктата в русской истории. А панславянисты обращались к словам старца Филофея, обосновывая ими идею славянского братства и защиту братских народов.

Под солнцем Третьего Рима короновался и император Александр III, а идея расцвела, сформировав взгляды целой плеяды идеалистических философов. Прежде всего, Владимира Соловьева, увязавшего ее с русской идеей. Философ использовал ее как базу для обоснования сближения России и Запада и для создания жизненно необходимого мирового органического единства. Соловьев полагал, что если Москва – Третий Рим, то вся Россия символизирует собой некий «третий принцип», благодаря бескорыстию которого возможно объединение Востока и Запада.

Финальную же точку (ну или почти финальную) в эволюции идеи инока Филофея в 1914 году поставил Иван Кириллов. Как полагал Кириллов, именно формула Третьего Рима стала свидетельством пробуждения русского самосознания, и возрожденная славянофилами, этими лучшими людьми образованного русского общества, она коррелировала с русской идеей. Тем не менее тезис Филофея, укрепившись в народном сознании, вызывал отторжение и никоновских, и петровских, и большевистских реформ, оставаясь по сути своей маргинальным.

Но все это будет позднее, а в первой половине XVI века Москве требовалась мощная концептуальная идея – и ее точку сборки отыскали в словах инока Филофея. Она не просто застолбила место в царских головах и покоях, но и укрепилась в народной памяти. Прежде всего, за счет своей мессианской основы. Именно она руководила внешней политикой русских царей, и она же вдохновляла русских мыслителей. Ее интерпретировали большевики, ею оперируют и в нынешних кремлевских пенатах.

Третий Рим как третий принцип, объединяющий мир, – такова трактовка Соловьева. Но и Достоевский видел глобальную роль России в абсолютном преображении Земли. На мессианских идеях о преображении мира основывались и большевики, отрицавшие всякую религиозность, но, по сути, использовавшие традиционный для русского сознания религиозный идеал преображения всего материального. «Я жажду того, что находится не в этом мире», – как писал Мережковский. Собственно, зависимость сознания от бытия, свойственная русскому философскому представлению, как раз и контрастирует с рационализмом, доминирующим на Западе со времен Декарта. Это крайне важный пункт в перечне противоречий России и Запада.