Вновь в разговор вступил сиплый:

– Нет времени разводить сопли. Всем взять вещи – и спускаемся, пока водитель ждёт. К вечеру коридор на запад могут закрыть. Русские окружают уже со стороны Херсона.

– Скорее бы уж вас всех прихлопнули! – резко и с весёлым подъёмом вскрикнула девушка.

Наступила пауза… Все трое уставились в недоумении на девушку с торжественной улыбкой на лице.

– Ты чё несёшь, с…ка кацапская? – начал было петушиться молодой, но тут же был резко пресечён родителями.

– Давай-давай! Вали, ублюдок нацистский! Ждут тебя в «гейропе» грязные тарелки с унитазами!

Засобирались быстро. Чемоданы, тюки вынесли в подъезд. Женщина подошла к двери в спальню и остановилась, не решаясь войти в комнату.

– Я бы на вашем месте вошла и попрощалась. Вы её не увидите никогда в жизни.

– А если она меня узнает? Тогда я не смогу уехать. Я боюсь. Это выше моих сил! – сквозь слёзы залепетала женщина.

– Дорогая, брось сантименты, уходим. Вон снова русская артиллерия заработала, – торопил баритон мужа.

Женщина дотронулась до дверной ручки, постояла так мгновение, резко развернувшись, схватила на ходу дамскую сумочку с журнального столика и, прикрыв заплаканное лицо ладонью, рыдая, выбежала прочь.

Несмотря на приближающийся грохот и нарастающую канонаду, в комнате наступила тишина, мерно перебиваемая тиканьем старинных настенных маятниковых часов в деревянном корпусе.

Девушка легко подтолкнула дверь и вошла в комнату, где лежала бабушка ко входу лицом, на котором застыли набухшие капли слёз, норовивших прорваться и растечься по щекам. Губы её еле заметно дрожали. Бабушка с трудом подняла руку и указала девушке место на кровати рядом с собой. Та повиновалась и, расположившись на месте, укрыла одеялом старую женщину.

– Всё хорошо, Клавдия Ивановна. Мы сейчас покушаем супчика, а потом я схожу за водой на колодец, и мы попьём чаю. – Девушка старалась говорить тихо, не в силах проглотить ком горечи, подкативший высоко к горлу.

Только теперь, ещё раз заглянув в заблестевшие глаза бабушки, девушка увидела в них осмысленный взгляд, осознание происходящего. Девушке от этого стало стыдно и ещё страшнее – от понимания своего соучастия в организации гнусного побега. Бегства родной единственной дочери от лишённого движения и рассудка самого главного человека, давшего ей жизнь. Она положила голову на хрупкое плечико бабушки и тихо произнесла:

– Простите нас, Клавдия Ивановна. Простите нас, бабушка.

Девочка плакала, еле подёргивая хрупкими плечиками, и незаметно вытирала постанавливающиеся слёзы.

– Не волнуйся, детка. Не вини никого. Им жить надо…

Девушка от неожиданно услышанного тонкого голоска подняла заплаканное удивлённое лицо и тихо воскликнула:

– Так вы говорите и, значит, всё понимали с самого начала?

– Я всё знала, девочка. Я всё знала. – Бабушка почти шептала, и было видно, что делает она это с большим усилием.

– Мне стыдно, тётя Клава, что я взяла деньги, чтобы ухаживать за вами. Вы мне всегда были как родная бабушка, которой я никогда не знала.

– Ничего. Это правильно. Не долго мучаться тебе со мной. Ты только не раскошеливайся слишком. Мне гроб и попроще подойдёт, и место какое-нибудь неприметное. А деньги тебе самой пригодятся. Трудно будет одной.

Бабушка показала девушке движением, что хочет приподняться. Та быстро помогла, поднеся и подложив вторую подушку, как вдруг увидела в руках Клавдии Ивановны туго стянутый целлофановый кулёк.

– Вот это, Машенька, тебе мои украшения, которые мне ещё от прабабки остались. Тут много. Твоим внукам хватит.