Кербер кивком головы остановил Спарту, который еще даже не начал сбиваться с дыхания. Фрэй тоже остановился: плечи вздымались тяжело, глаза все еще следили за палкой в руках тренера, но улыбка сползла с лица.

Постукивая кончиком трости по бетонному полу Кербер обошел вокруг Фрэя, оглядывая с ног до головы, затем схватил за подбородок и повернул лицом к себе. Все замерли, всем было неприятно. Только тут я обнаружил удивительную вещь: я совсем не чувствовал Кербера — ни сейчас, ни когда-либо раньше, и дело было не в капризах моих способностей. Просто, как будто я был недостаточно силен, чтобы его почувствовать.

Тем временем босс наклонил лицо Фрэя в одну сторону, потом в другую, чтобы свет заиграл на хрусталике глаз.

— А что, Спарта, может нам уже пора опробовать в деле этих кутят?

Тренер молчал, хотя, судя по эмоциям, скорее думал, что мы пока еще ни на что не годны.

— Боз, возьмешь их сегодня вечером, пусть покараулят один из выходов, — кинул Кербер Аарону, пришедшему с ним.

— А я…, — начал было Дэвон, и тут же заткнулся, получив кулаком под ребра от Монаха. Возможно, до сих пор стоять на стреме и было его обязанностью, но с боссом не пререкаются.

Улица Трех Домов на самом деле не была улицей — на крошечный пятачок выходили окнами два пятиэтажных и одно трехэтажное здание. Для площади место слишком маленькое, для улицы слишком короткое. Здесь размещалась ставка Кербера — один из опаснейших районов резервации не только для чужих, но и для своих.

Кербер поощрял и поддерживал в своей банде состояние постоянной внутренней конкуренции. Члены распадались на группы, группы непрерывно грызлись между собой, пытаясь продраться к вершине и встать возле босса. Это стремление наверх было в чем-то иррациональным, как будто они надеялись, что если забраться на вершину самого высокого дерева, то сможешь увидеть солнце. Но солнца там не было — вокруг стояла вечная непроглядная ночь. Здесь верили только в силу и ей поклонялись. И самым сильным был Кербер: ему не надо было тренировать мускулы, вооружаться и вступать в бесконечные конфликты, он подавлял одним лишь взглядом, мыслью — он был силой в чистом виде.

На улице Трех Домов почти всегда были люди, особенно в ночное время. Пройти через пространство посередине с высоко поднятой головой и не нарваться на неприятности, могли очень немногие. Только страх служил здесь гарантом хоть какой-то безопасности, причем в уплату принимался как страх чужой, так и свой собственный. Поэтому мы вчетвером жались по стенкам и старались казаться как можно более незаметными. Даже Го не показывал своего гонора.

Из потасканного допотопного магнитофона звучала музыка, отбивая ритм больше темпом речитатива, чем ударными. Две железные мусорные бачки полыхали ярким пламенем, создавая вокруг себя светлые круги, к которым, как мошки, жались разномастные люди. Они курили, пили, о чем-то договаривались, в открытую передавая друг другу такие суммы, которых в резервации мне видеть еще не приходилось. Кто-то затеял потасовку, и вокруг тут же собралась толпа, привлеченная зрелищем.

Над этим местом стоял едва уловимый запах. Нет, не мусорных отходов. Поначалу я не мог разобрать что это, а спросить не решался, потому что смутное чувство подсказывало мне, что запах этот ощущаю только я, и он не имеет никакого отношения к реальному миру. Затем я узнал его. Этот был запах тины, какой появлялся над Стиксом, когда река немного мелела и ее воды, пусть и сами не совсем чистые, не могли унести всю грязь и гниль.