Честно? Когда Касатина только пришла к нам в класс, я думал, что не выдержу. Думал, не справлюсь. Затащу ее в какой-нибудь темный угол, сомкну пальцы на белой шее и придушу.
Но потом я взял волю в кулак, приложил моральное усилие и вынудил разум взять верх над деструктивными эмоциями. С тех самых пор Касатина – мое внутреннее мерило. Гребаные весы, по которым я каждый божий день оцениваю свою порядочность.
Наверное, за это нужно сказать «спасибо» моим родителям. Именно они заложили во мне зачатки таких важных понятий, как человечность и благородство.
Но одно дело – просто сохранять дистанцию, не совершая откровенного зла. И совсем другое – помогать той, которой до умопомрачения, до зуда в ладонях, до аритмии в сердце хочется причинить боль.
– Если это какая-то шутка, то я не понял юмора! – выпаливаю я, нависая над Любовью Кузьминичной.
Женщина сидит за учительским столом в столовой и неспешно поглощает обед. Взглянув на меня, она вздыхает, откладывает вилку и негромко говорит:
– Присядь, Родион.
– Я не хочу садиться.
– Пожалуйста, – повторяет чуть настойчивей, – присядь.
Шумно выпускаю воздух через ноздри, но это простое действие ни черта не остужает пламя, бушующее внутри. Дергаю подбородком. Рывком выдвигаю табуретку и, скрежеща зубами от бессильной ярости, опускаюсь на нее.
– Родион, Эмме нужна помощь, – говорит учительница, страдальчески скривившись. – Ее сочинения никуда не годятся.
– Это ее проблемы, – рявкаю я. – Не мои.
– Но вы ведь одноклассники…
– Да как же вы не понимаете?! – восклицаю, вспылив. – Это же она! Она во всем виновата!
– Не она, – возражает тихо. – Виноват ее отец.
– Да какая разница?!
– Дети не должны отвечать за ошибки своих родителей. Тем более в столь юном возрасте.
Ее грустные синие глаза лучатся сочувствием и смирением, а во мне, напротив, бушует адский огонь. Хочется протестовать, спорить, сыпать обвинениями… Но тихий голос разума подсказывает, что она права.
Эмма не виновата. Не она оболгала мою мать. Не она с позором уволила ее с завода. Не из-за нее родительница, униженная и потерянная, слегла с сердцем.
Эмма – всего лишь дочь человека, совершившего великое зло. Но она – не он. И я обязан об этом помнить.
– Ей очень трудно, – продолжает Любовь Кузьминична, будто уловив мое колебание. – Каждый день – выживание. Каждый миг – сопротивление. Ее ненавидит весь город, а она вообще-то ничего плохого не сделала. По правде говоря, Эмма – славная девушка. И ты бы мог это понять, если бы дал ей шанс.
Я молчу, насупившись. Внутренняя борьба сегодня как никогда ожесточенная. Голова кипит от противоречий. Воля рвется на куски.
– Ты единственный, кто способен положить конец травле, – голос учительницы звучит мягко, но требовательно. – Без тебя этот беспредел может выйти из-под контроля и закончиться плачевно.
Я сжимаю ладони в кулаки и снова их расслабляю. Провожу руками по плотной ткани брюк и наконец поднимаюсь на ноги.
– Ладно, – говорю глухо и бесцветно. – Будь по-вашему, Любовь Кузьминична. Но я дал согласие только на дополнительные занятия по русскому. За тем, что происходит с Касатиной в остальное время, я ответственности не несу и нести не собираюсь.
– Спасибо, Родион, – наклоняет голову. – О большем я и не прошу.
Я одергиваю рукава рубашки и, поджав губы, направляюсь обратно на второй этаж, дабы испытать свое терпение на прочность.