Медленно подымает взгляд, - и, блядь, я просто не верю.

   Даже откидываю голову назад, чтобы получше рассмотреть, - а на деле впиться глазами, как зондом прощупывать все, что в них сейчас бурлит.

   Нет. Не страх, не ненависть, - даже и близко.

   Хоть и покорности, блядь, в этих глазах, - тоже ни на каплю.

   Отчаянная решимость какая-то сумасшедшая, - больше на вызов мне брошенный похожа. Маленькая фиалка решила схлестнуться со мной… И сейчас вот верю, - сама пришла. Реально, блядь, по доброй воле.

   Хоть и совсем неясно, почему…

   Покорностью и страстью ко мне уж точно не воспылала.

   Но это – уже по хрен.

   Меня срывает, - окончательно срывает со всех катушек.

   На это я – согласен, а дальше...

   Дальше я впечатаю себя в нее.

   Закружу, - дам наслаждение, дам страсть, - дам все, на что сособен, -  и если я, привыкший всегда только брать, - отстраненно, холодно, щедро вознаграждая другим, - защитой, деньгами, помощью, - способен что-то дать, то, блядь, сегодня фиалка получит в моей спальне все, на что я способен.

8. 8 Глава 8

   Я не трахал ее этой ночью.

   Я любил. Любил так, как только возможно физически любить женщину, - ревниво, голодно, жадно заглядывая ей внутрь, ловя каждый выдох ее наслаждения, заставляя разрушить преграды и барьеры, которые выстроила она и я между нами, так, блядь, херово, начав.

   Я кончал тысячу раз от того, как она кончала, мысленно, морально, - чем-то внутри невесомым, но, блядь, так любящим, оказывается, наслаждение.

   Я ловил каждый оттенок ее глаз, каждое чувство, что шевелилось и дергалось, переворачивалось в ней, рвалось наружу, - и снова затихало, - и вбирал, вбирал это все в себя, как сумасшедший изголодавшийся, уже понимая, что мне мало, что мало не только этой ночью, что мало будет всегда, - и я хочу не только больше, - я хочу ярче, и сильнее.

   Хочу чтоб извивалась и хрипела, выкрикивала свои ругательства до хрипа, - блядь, реально, она сыпала ругательствами, кончая, - и я впервые видел такое, так не идущее ее нежности фиалки, и так срывающее окончательно на хер весь мой контроль.

   Глохнуть от ее выкриков и стонов хотел, - так, блядь, чтоб в ушах звенело, слепнуть от ее глаз сумасшедших, разгоревшихся, засиявших, сводящих с ума.

   К воздуху ее ревновать был готов, что прикасается, - и тут же втягивал его, зарываясь ей в волосы, - потому что он пропах ею больше, чем я.

   И, блядь, не смог отпустить.

   Не смог, - хотя не терплю женщин в своей постели, ни у них до утра никогда не остаюсь, ни у себя никогда не оставляю.

   А тут…

   Понял, - не смогу оторваться. От всей нее.

   От кожи, - горящей, полыхающей, от ее дыхания, от дрожи, что еще сотрясала, пусть уже и тихонечко, ее тело.

   Не хочу, - проснуться и не увидеть ее губ, не прикоснуться к ним, не заглянуть заново в фиалковые глаза, снова ощущая, как все, что в них будто мягкой волной перекатывается в мою грудь…   

   И был прав.

   Заревело, загудело, забилось бешено что-то в груди, когда потянулся к ней, - такой теплой, такой расслабленной, такой сонной, - и снова напился этим фиалковым, блядь, светом.

   И внутри – дернуло.

   Так, как обрывается струна.

   Хрен знает, что это, - но будто мое сердце вдруг оторвалось от меня самого и на ниточках каких-то, блядь, повисло.

   Нежность эта ее одуренная, невинность, - во всем, в глазах, в улыбке, в каждом жесте, - и одуряющий вкупе со всем этим соблазн.

      В самой опытной, в самой искушенной женщине никогда я не видел такой сексуальности, - сочной, терпкой, сносящей крышу, - и, блядь, она не следствие отточенных жестов, выверенных движений, опыта, рассудка, - нет. Ее сексуальность, от которой крышу сносит, - естственная, живая, она – изнутри идет, и маленькая Фиалка, кажется, даже сама этого не понимает.