В миг оказался рядом , - не веря, будто наваждение передо мной или привидение, или сон какой-то блядский, до которого я уже в ненормальной своей тяге к Фиалке дожился. И еле сдерживаясь, чтобы не схватить ее сейчас и не наброситься, не взять, - тупо бросив на стол, разложив на нем, - жестко, одурительно, задрав эту тряпку, что на ней, - даже, блядь, срывать и разрывать ее не буду, - и вколачиваться, - так, чтобы искры из глаз полетели, у обоих, потому что я ни хера уже себя контролировать не могу, я, блядь, будто не жрал целую вечность, а мне вдруг жаренной индейкой под носом запахло.

   Нет. Ни хера. Это – хуже. Вот это, - вот запах ее, глаза вниз опущенные.

   И то, как меня по ней ломает все это время, - в тысячу, в миллиард, на хер, раз, хуже, чем подыхать без какой-то там жрачки.

   Ломит меня – до судорог, все суставы выкручивает от потребности взять ее, напиться ею, впитать, так втянуть в себя, чтоб даже мысли у нее, что она отдельно, не моей быть, - уже никогда, блядь, больше, не осталось.

   И зверь внутри, - мечется. Рычит, гудит, будто цепями гремя, которые с него только что сняли.

   Но так, блядь, нельзя.

   Так уже было, - и могло бы быть еще, - каждую ночь, до самого утра, до обеда.

   Так было, - и мне ни хера, блядь, не понравилось.

   Я теперь иначе хочу, - задыхаясь.

   Чтоб сама. Чтобы сама этого хотела, чтобы…

   Чтобы так же, как я, ломку всем нутром своим чувствовала.

   Чтобы отдалась, - не телом, вся отдалась мне, насквозь, каждой мыслью, каждой ее эмоцией – завладеть, выпить, наполнить, и снова брать, брать до одури, в самую душу ей погружаясь.

   А так – не будет. Так, блядь, - не получится. Это я тоже чувствую, хоть и стоит передо мной, хоть и сама. А я на меньшее уже, блядь, не согласен. Слишком долго ждал, - и теперь ее не иметь, пожирать хочется. Всю. Без остатка. Хотя бы – первым шагом. Но… Глубже, чем просто тело. Глубже.

   - Зачем пришла? – наклоняюсь, вдыхая ее запах. И руки приходится сжать за спиной, чтоб не наброситься.

     - За тем, что ты хотел, - шевелит  деревянными губами, сбрасывая под ноги платье-паутинку.

   И меня снова – безотчетно, до одури, ведет, - даже не от тела, не от кожи, будто засиявшей белизной в тусклом свете комнаты. От жеста ее этого, - блядь, так ведет, что не сдержаться. Но…

   - Я говорил, что уже все будет иначе? – хрен знает, зачем я это делаю. Страх. Страх хочу из нее вытянуть. Если спрятать его попыталась. Затолкала глубоко себе внутрь, - он сейчас прорвется.

   И тогда…

   Я не возьму ее тогда.

   Я ее тогда, на хер, - отпущу. Выгоню к херам, пинками.

   Отзвонюсь Манизу, предупрежу, чтоб девчонку его люди болше не трогали, - и пусть валит на хер на все четыре стороны.

   Только пусть, блядь, - подальше от меня, - так, чтобы больше мы не пересеклись, не встретились. Потому что ее тело, - со стахом, с ненавистью этой, - мне на хрен не нужно. Так, блядь, даже хуже, чем вообще без нее.

   - Как захочешь, - опускает глаза, под ноги только смотрит. – Будет, как ты захочешь.

   Не то. Все это, блядь, - не то.

   Ничему я не верю, - ни словам ее, ни тому, что вообще пришла.

   Вспомнила, кто она и решила одуматься?

   Совсем на нее непохоже.

   Может, встретила кого-то, пока они гуляли?

   Хрен знает, никого подпустить были не должны, но она одна в туалет выходила. Люди Маниза, что ли, там перехватили и зашугали? Этот мог… Вот и явилась с переругу, - на ногах, блядь, еле стоит.

   - Посмотри на меня, - ни одного движения рук. Не подхватываю, чтоб поддержать, и не заставляю даже глаза поднять. Вообще не собираюсь прикасаться. Зачем? Чтобы дать рукам возможность лишний раз помнить ее тело? Я уже все решил, - девчонка отсюда таки убирается. Отлежится, пока не полегчает, - и на хрен. Точно ведь не сама пришла.