Для себя я решила так: стоит только пальцем Павлу Григорьевичу тронуть мамочку, и пиши пропало. Плевать будет на долг и на тюрьму, я за себя не ручаюсь. Надеюсь, завещание у него заранее написано…

В боевом настрое я позвонила в дверь, бросая полные призрения взгляды на босса. С руками в карманах, напевая песенку из рекламы себе под нос, начальник во всю наслаждался сложившейся ситуацией.

Мама открыла дверь, а я перестала дышать. Сама не ожидала, что меня прикует к месту от растерянности. Ведь больше всего на свете я боялась расстроить единственного родного человека. Панически!

— Дочечка! — радостно вскликнула та, бросаясь ко мне с объятиями. Я ответила на них скупо, молясь про себя: «Лишь бы босс ничего не выкинул! Лишь бы никак ее не обидел!».

Но тут случилось что-то странное. Внезапно Павел Григорьевич расплылся в такой искренней на первый взгляд улыбке, что я выпала из реальности. Его глаза блестели, а бархатный голос так к себе и располагал:

— Марья Витальевна! Как же я рад познакомиться наконец лично с мамой своего лучшего работника! Хотелось воочию, так сказать, увидеть эту героическую женщину, что воспитала Сонечку.

Засмущавшаяся мамочка тут же поплыла, прикрывая глупую улыбку ладошкой с маникюром. «Она накрасила себе ногти?!», — прокричала я про себя, ведь это явно было сделано не ради меня.

— Бросьте, Пашенька! — совершенно не своим, елейным до тошноты голосочком томно вздохнула мать, и моя челюсть отвисла до первого этажа нашего сталинского дома. Пока этот самый «Пашенька» галантно целовал маме ручку, та приговаривала: — Спасибо за цветочки, обожаю розы! Но зачем так много? Это же очень дорого! Мог бы хотя бы духи с сережками не прикладывать?

«ЦВЕТОЧКИ?! ДУХИ?? СЕРЕЖКИ?!!», — ступор все увеличивался. Переводя взгляд с босса на маму, пыталась отчаянно понять, что вообще происходит.

— Для вас, — стрельнул в нее глазами, Астафьев навсегда покорил сердце женщины, — все самое лучше.

— Ах, — вздохнула мамочка, — так приятно!

Устав от безобразия вокруг, я просто прошла в квартиру. И сразу на кухню. Не потому, что до умопомрачения хотелось есть, нет… Организму срочно требовалось что-то крепкое для принятия действительности. Пока сантименты плавно перетекали из лестничной площадки в коридор, я нашла мамину настойку на рябине и опрокинула стопочку. Немного подумала и повторила процедуру. Как говорится, для закрепления эффекта.

«Вот тебе и день с Астафьевым тет-а-тет, — покачала я головой, закатывая глаза, — а последний раз ведь пила на школьном выпускном!».

— Проголодалась, Сонечка? — на входе в кухню застыла довольная мать. Благо, все улики к тому моменту я уже спрятала и спокойно доставала тарелки. — Ничего, сейчас вас всех накормлю! — бросив краткий взгляд на дверь в гостиную, где, видимо, уже вовсю хозяйничал Астафьев, заговорщицки прошептала: — Ты мне не говорила, что он такой хорошенький. Прямо чудо. И холостой, Соня! Великолепный мужчина, ни дать, ни взять! Ах… Повезет же кому-то…

«Втерся все же этот жук ей в доверие!», — прошипела я про себя. Хорошо, что мамочка не знала: намеренья у Павла Григорьевича не мирные. И вся его вежливость напускная, подарочки дорогие ради одной гнусной цели. Расстраивать женщину я не хотела, она этого не заслужили… А вот Астафьеву решила малину испортить:

— Мамочка, тут такое дело… — с грустью опустив взгляд на ее великолепные пирожки и запечённую курочку, томно вздохнула. — Павлу Григорьевичу нельзя есть, как обычным людям. Он у нас особенный.

Мамочка прямо застыла. Небось уже спала и видела, как запихивает в него свои пироги: