Ведь раньше капиталистическое предприятие – что это такое? Тысячи людей, согнанных вместе и живущих примерно одинаково. Они образовывали класс. В марксистском понимании класс – это не просто множество людей. Это люди, объединенные внутренне. Потому и протест их обретал такую силу. Если же налицо просто нищета…

– Но разве обнищание массы людей, которое прямо-таки стремительно у нас происходит (пусть это и не пролетариат в классическом смысле), не рождает чувство несправедливости, порыв к протесту?

– Недовольные есть всегда и везде. В любом обществе. Но чтобы чувство протеста суммировалось, надо, чтобы люди объединялись. Этого нет. Профессора у нас получают мало, учителя и врачи – тоже. Однако они все стараются по-своему приспособиться. А чтобы объединились и пошли свергать правительство… Да не будут они его свергать! Это их правительство. Как бы плохо ни жила нынешняя интеллигенция, эту систему она создавала своими руками, и это ее система.

– Хотя многие и ахнули при виде того, что получилось, но не восстанут против этого?

– По крайней мере на ближайшие десятилетия такие классовые битвы, о которых говорил марксизм, думается, исключены. Ведь ко всему прочему в колониях, к коим принадлежит теперь и Россия, идет двойной нажим на любые оппозиционные силы. Свои давят, и метрополия давит.

– Мне хотелось бы, Александр Александрович, уточнить ваше отношение к марксизму. Не раз читал ваши заявления, что вы не марксист. Между тем первая ваша диссертация была, кажется, по Марксу, и позже вы писали о его гениальности.

– Марксизм – великое явление в человеческой культуре. Считаю, Маркс был одним из самых гениальных людей в истории человечества. Я всегда высоко его ценил. Но я действительно не марксист.

– Что же вы вкладываете в эту формулу?

– Я не принимаю Марксово учение об обществе. Думаю, что моя социальная концепция, то есть теория общества вообще, теория коммунистического и западного общества точнее, чем марксистская.

И точнее не потому, что я гениальнее, а по одной простой причине: я – человек конца двадцатого века, а не середины девятнадцатого. И я обладал достаточным гражданским мужеством, чтобы отбросить всякие предрассудки и посмотреть на сегодняшний мир прямо, увидеть его таким, каков он есть.

– После смерти Маркса прошло более ста лет. Если бы вы были его современником, наверное, иначе бы к нему отнеслись?

– Бесспорно. Марксизм вырос на основе той культуры и той социальной реальности, которые существовали тогда. Кто мог предвидеть, что появятся компьютеры, начнутся космические полеты, что рабочий класс в прежнем смысле будет исчезать.

– И еще один вопрос. Вы говорили, что получаете на Западе широкую информацию о делах у нас в стране. Из каких источников? Знание языков помогает?

– И это. Но кроме того, на Западе есть много учреждений и организаций, которые внимательнейшим образом следят за ходом дел в России. Буквально отслеживают все, что здесь происходит. У меня есть доступ к таким материалам.

– А нашу российскую прессу читаете?

– Стараюсь многое читать.

– Скажите, как воспринимаете грубейшие оскорбления, которые изобильно звучат в последнее время по вашему адресу со страниц так называемых демократических изданий? Я понял, что статью «Философ-вешатель» в «Независимой газете» вы читали. Ведь там вас сделали не просто вешателем, а фашистом.

– Я-то пока никого не повесил. Меня всю жизнь вешают. Причем как раз те самые люди, которые изображают из себя сейчас великих гуманистов. Они при всех режимах озабочены лишь одним: чтобы им было хорошо.