Последовал мучительный период междуцарствия в две с половиной недели. Группа армий «Центр», у руководства которой были подрезаны крылья, выжидала, пока в течение девятнадцати дней русские беспрепятственно перестраивали свой разбитый фронт.

На протяжении почти 70 миль вдоль Десны, между южным углом Ельнинского выступа и Брянским углом, оборона Тимошенко едва ли вообще существовала. Несколько частей численностью не более бригады каждая, которые выскользнули из рославльского окружения, понемногу перемещались назад, переправляясь на восточный берег реки, и у мостов находились «рабочие батальоны», составленные из местных жителей. Между Спас-Деменском и Брянском практически не было артиллерии и ни одного танка в рабочем состоянии. Весь район, номинально числившийся за 43-й армией (потерявшей половину своих штабных офицеров под Рославлем), находился в состоянии анархии, хотя местные партийные работники взяли на себя и военную, и гражданскую власть, компенсируя свое неумение управлять тем, что принимали драконовские меры против «дезертиров» и «нытиков». Центральное руководство отсутствовало, если не считать доносившегося из Ставки непрерывного блеяния, что врага «нужно контратаковать, где бы он ни встретился». Тяжелое положение русских усугублялось полным отсутствием маневренности. Даже если были бы солдаты и орудия, им не на чем было двигаться – оставался только форсированный марш. Всякие средства передвижения, будь то гражданские, сельскохозяйственные, военные машины – все погибло в июльских смертельных контратаках.

Действительно, то был момент для новых Канн. Танковый клин, мощно вогнанный в эту брешь, мог бы еще, как рычагом, сбросить с петель эти скрипучие ворота. Но состояние немецких танков, изношенных в июльских сражениях, делало опасным подобный замысел; а теперь директива Гитлера лишила его с административной точки зрения и права на существование. Несмотря на это, ОКХ и его штаб, вместо того чтобы формулировать новую политику и бросить все силы на осуществление плана захвата Ленинграда, все еще не могли расстаться с любимой идеей наступления на Москву. Они использовали свои убывающие силы, чтобы помешать выполнению «общего намерения» главы ОКВ (Гитлера) и отвлекать, и путать решение вопросов на тактическом уровне. Браухич ухитрился добиться от Гитлера важного (в силу своей неопределенности) разрешения «наступать… с ограниченными целями, которые могли бы улучшить позиции для последующих операций».

После совещания, на котором Гитлер согласился на это, Гальдер записал:

«Сами по себе эти решения представляют собой шаг вперед, но им все еще недостает четких оперативных целей, необходимых как надежный базис для будущего развития. С помощью этих тактических доводов фюрера искусно приблизили к нашей точке зрения на оперативные цели. На данный момент – это уже облегчение. На радикальное улучшение надеяться нельзя до тех пор, пока военные операции не станут настолько непрерывными, что его тактическое мышление не сможет поспевать за развитием событий».

Отношение генералов к Гитлеру в то время – это своего рода рикошет его собственного безжалостного презрения к ним, которое десятикратно умноженным эхом оглушило их после зимнего разгрома. «Возвращаясь самолетом назад [с совещания], я решил в любом случае произвести необходимые приготовления к наступлению на Москву». Гудериан чувствовал себя вполне в своем праве, раз он, десять лет спустя, написал об этом сознательном неподчинении, и, судя по всему, нет никаких сомнений в том, что его командующий группой армий полностью соглашался с ним. Дневник Гальдера, его осторожные упоминания разговоров с Браухичем и все, что было написано командирами и штабными офицерами, вроде Блюментритта, пережившего войну, указывают на общую решимость расстраивать намерения Гитлера если не прямым неподчинением, то невыполнением нежелательных приказов.