– Договорились. Меня зовут Симона. Он увидел, что в языке у нее тоже что-то блестит.

Вильюн. Он был невысокий – выше ее лишь на голову. И не очень красивый. На запястье носил медный браслет, а на шее – тонкую золотую цепочку, которая ей не нравилась. Не то чтобы он был беден – просто не испытывал интереса к деньгам. Под жгучим солнцем Свободного государства его восьмилетний полноприводный пикап почти совсем выгорел; первоначальный цвет можно было угадать лишь с большим трудом. День за днем пикап стоял на автостоянке гольф-клуба «Шуманс-Парк», пока его хозяин обучал гольфу новичков, продавал мячи в магазинчике спортинвентаря или играл с более важными членами клуба.

Он был профессиональным гольфистом – теоретически. Продержался в «Саншайн-Тур» всего три месяца, а потом у него кончились деньги, потому что он не мог загонять мяч в лунку под давлением. Если он знал, что от удара многое зависит, его начинало трясти – он называл это трясучкой. Он несколько раз примеривался перед тем, как послать мяч в лунку, и, хотя мяч лежал идеально, промахивался. Его сгубили нервы.

– Он устроился в клуб «Шуманс-Парк». В ту ночь я увидела его у восемнадцатой лунки с бутылкой в руке. Это было странно. Как будто мы с ним сразу узнали друг друга. Мы с ним были одной породы. Не такие, как все. Когда живешь в общежитии, такие вещи понимаешь быстро – что ты не совсем из того теста, что и остальные. Никто ничего не говорит, все друг с другом вежливы, милы, ты общаешься, смеешься и вместе с остальными боишься экзаменов, но на самом деле ты не такая, как они.

А вот Вильюн меня разглядел. Он сразу все понял, потому что и сам был таким.

Мы разговорились. Все получилось так… естественно, с самого начала. Когда мне надо было возвращаться, он спросил, что я делаю после работы, и я ответила, что мне надо ловить машину, чтобы вернуться в общежитие. В общем, он сказал, что подбросит меня.

Потом, когда гости разошлись, он спросил, не подам ли я ему мячи, потому что ему захотелось поиграть в гольф. Мне показалось, он слегка пьян. Я сказала: нельзя играть в гольф в темноте, а он ответил: все так думают, но он сейчас мне покажет.

Летняя ночь в Блумфонтейне… Кристина помнила запах травы, слышала ночные звуки и видела полумесяц. Она помнила, как свет от клубной веранды падал на загорелую кожу Вильюна. Она видела его широкие плечи, его странную улыбку, и выражение глаз, и ауру вокруг него – ужасное одиночество, которое он повсюду таскал с собой. Удар клюшки по мячу, и, как только мячик взлетел во мраке, он сказал:

– Вперед, кэдди, и пусть шум толпы тебя не отвлекает! – У него был мягкий, негромкий голос, он словно подтрунивал над самим собой. Перед каждым ударом они выпивали по глотку из бутылки полусладкого вина – еще холодного, из холодильника. – По ночам меня трясучка не бьет, – говорил он, аккуратно укладывая мяч в лунки – одну за другой. В темноте его мячи катили превосходно, преодолевали кочки на газоне и звонко падали в лунки. На полпути к шестой лунке он поцеловал ее, и Кристина поняла: он слишком сильно ей нравится, и это здорово, очень здорово.

– Когда он дошел до девятой лунки, я поняла, что влюбилась, – сказала она вслух священнику.

Ее рассказ стал скупым, отрывистым. Ей хотелось сохранить воспоминания о той ночи при себе; казалось, если она извлечет их из мрака подсознания и выставит на свет, они померкнут, поблекнут и исчезнут.

Они сидели у девятой лунки; Вильюн сказал, что набрал тридцать три очка.

И только-то? – поддразнила его Кристина.