Он дошел до пикапа и, пожав плечами, сказал:

– Тогда я отдам ту работу другому.

– Погодите. Может, мой отец в курсе.

– Люк? Он дома?

– Он на работе. В Мейтленде. На скотобойне.

– Может, я заеду туда по пути. Спасибо.

Девчонка не попрощалась. Стояла на пороге, опершись бедром о дверной косяк, и следила за ним. Садясь за руль, Тобела подумал: интересно, правду ли она сказала?

Кристина рассказала священнику о том вечере, когда отец назвал ее шлюхой. Как он стоял над ней в ванной и заставил смыть всю косметику, стереть ее полотенцем, вымыть лицо с мылом. Она плакала, а отец отругал ее и запретил пользоваться «этой гадостью» в его доме. В его доме, сказал он, никакого борделя не будет. В тот вечер все и началось. Тогда в ней как будто что-то перевернулось. Вспоминая проповедь отца, Кристина одновременно осознавала, что сейчас происходит между ней и священником, потому что она находилась на знакомой территории. Она объясняла, почему стала такой, какая есть, а священник интересовался, почему так случилось. Все они одинаковы. Мужчины смотрели на нее после того, как она выполняла свою работу, открывала им свое тело, льстила им нежными руками и ласковыми словами, а на десерт они хотели услышать ее историю, ее трагический рассказ. Как примитивно! Всем им хотелось, чтобы она в глубине души была хорошей. Шлюха с золотым сердцем. Шлюха, которая так похожа на обычную девушку. Вот и священник тоже – пытливо всматривался в нее, заранее готовый ей посочувствовать. Но с ним хотя бы не было другого. Ее клиенты, почти без исключения, хотели знать, не насиловали ли ее в детстве, – им хотелось хорошей сказки, но такой, которая распаляла бы их. Их разжигала ее история о нимфомании. Кристина долго и тщательно продумывала свою историю.

– Я так много об этом размышляла, потому что именно тогда все и началось. В ту ночь. Даже сейчас когда я вспоминаю, то снова чувствую тот гнев. Я ведь просто хотела хорошо выглядеть! Для себя. Для отца. Для друзей. Он не желал ничего понимать; это, как и другое, было для него лишь проявлением греховности. И потом, его набожность стала просто невыносимой. Он запретил нам танцевать, ходить в кино, ночевать у друзей и вообще ходить к ним в гости. Он подавлял нас.

Священник склонил голову набок, как если бы хотел сказать: «Да, родители бывают такими».

– Я никак не могла к этому привыкнуть. Герхард, мой брат, не противился. У нас с ним были общие родители, общий дом и все остальное, но он совсем другой. Не такой, как я. Герхард рос тихим, спокойным мальчиком, читал книги у себя в комнате, убегал в себя. А я? Я начала нарываться на неприятности. Мне хотелось стать именно той, кого боялся отец. Почему? Ну почему я так устроена? Почему я такой стала?

Священник наблюдал за своей гостьей; он следил за ее руками, глазами, быстро меняющимся выражением лица. Следил за ее жестами, за тем, каким отработанным, умелым движением она забрасывает прядку волос за ухо, за пальцами, которые непрестанно двигались, за ногами и руками. Язык тела не лжет. Он совместил ее жесты и движения со словами и сутью ее рассказа, помноженной на боль, искренность и явный ум, и понял: ей это нравится. На каком-то, возможно бессознательном, уровне ей нравится быть в центре внимания. И психика ее, похоже, не пострадала. Как будто она наблюдает за всем произошедшим с ней со стороны и окружающая ее грязь не пристает к ней.

В двенадцать часов муки голода отвлекли внимание Гриссела от дела об убийстве, в которое он был погружен. Именно тогда он вспомнил, что сегодня у него нет ни бутерброда, ни заботливо завернутого в фольгу судка с обедом.