– У Урании есть родственница на Пилосе, которая сообщила, что мой сын недавно вернулся из своих странствий ко двору Нестора и снова ищет корабль. Куда, она точно не знает. От самого Телемаха… вестей нет.

Телемах, сын Одиссея, уплыл почти год назад на поиски своего отца.

И не преуспел в них.

Иногда у него мелькает мысль, что надо бы послать весточку матери, дать ей знать, что с ним все в порядке. Но он этого не делает. И это еще большая жестокость, чем не думать о ней вовсе.

– Будь осторожен с Амфиномом, – вздыхает Пенелопа, чуть заметно тряхнув головой, словно от всего этого – от разговоров о сыне и о жестокости, от созерцания трепещущих крыльев бабочки – можно избавиться одним этим движением. – Потренируйся с ним, если нужно, но если Антиной и Эвримах предложат подобное, значит, они совершенно точно замысливают убить тебя во время учебного поединка и назвать убийство несчастным случаем, а не нарушением священных законов нашей земли.

– Я понимаю, – в свою очередь вздыхает Кенамон. – И вежливо откажусь, если подобное предложение поступит. Скажу, что как воин я с ними сравниться не могу. Но Амфином, как мне кажется, по-своему не лишен чести. И будет приятно побеседовать на пиру с кем-нибудь, кроме… – Тут он замолкает. У этой фразы нет достойного окончания, несмотря на все обилие возможных. С кем-нибудь, кроме пьяных женихов, цепляющихся за подол Пенелопы? С кем-нибудь, кроме двуличных мальчишек, жаждущих примерить корону пропавшего Одиссея? С кем-нибудь, кроме горничных, закатывающих глаза в ответ на требования женихов нести еще мяса, еще вина? С кем-нибудь, кроме царицы, беседовать с которой можно лишь втайне, да и обсуждать с ней некоторые вещи не позволено ни одному мужчине?

Возможно, речь ни о ком из перечисленных. А возможно, обо всех. Кенамон не слышал родного языка больше года, не считая пары коротких встреч на пристани. Когда прибывают торговцы из Египта, он тут как тут и болтает с ними, как дурак, о всякой ерунде, просто наслаждаясь чувством легкости, рождающимся, когда слова его родины слетают с губ. Потом они уплывают, и он снова остается один.

Некоторое время он бродил по холмам Итаки сам по себе и в своем одиночестве мог закрыть глаза и вообразить, что он вовсе не здесь, а снова на берегах великой реки, несущей свои воды по его родной земле. Затем он топтал острова с Телемахом, пока тот не уплыл; но вот юноша отправился слагать свою собственную историю, пройти путь от мальчишки до мужчины в путешествии по морям – так, по крайней мере, об этом скажут поэты, – и Кенамон снова остался один. Однако теперь царица Итаки – или лучше называть ее женой Одиссея – сидит рядом. И Кенамон, возможно, немного менее одинок, но еще более потерян, чем прежде.

– Мне пора идти, – заявляет Пенелопа, снова покачав головой. Каждый раз, когда они встречаются, она спешит куда-то еще. На островах полно оливковых рощ и козьих стад, рыбацких лодок и мастерских, приносящих доход во славу ее мужа, – занята, занята, она всегда занята. И все же с каждым разом она уходит все медленнее, а дела у нее все менее срочные. Ничто не должно беспокоить царицу больше, чем понимание того, что слуги вполне способны справиться с делами без ее участия. В подобных ситуациях могут возникнуть весьма неудобные вопросы о ценности царей и цариц как таковых. (Жаль, лишь немногих монархов посещают подобные мысли; как правило, это и ведет к прерыванию династий.)

Было время, когда меня ничуть не интересовала Пенелопа, царица Итаки. Ей отводилась простая роль – служить целью для своего мужа и своим существованием оправдывать его иногда весьма сомнительные деяния. Все мое внимание сосредоточилось на Одиссее. Как ни странно, но той, кто заметил, что женщины Итаки – жалкие тени в его истории – могут оказаться чем-то большим, стала Гера. Гера, предположившая, что царица Итаки все-таки заслуживает малой толики моего внимания.