Накануне Ярилина дня, когда они втроем собирались в лес замечать заповедные травы, отца позвали к недужному.

- Мы пойдем вдвоем, - сказала Марья, обмерев от сладкого ужаса, и тут же охладило мыслью: ни за что не позволит, не отпустит.

- Идите, - кивнул он.

Лес был для них словно сад-огород, знали каждую тропинку и полянку, где какие растут травы, грибы и ягоды. Кощей нес корзину с колышками, обмотанными белыми тряпицами – чтобы легко заметить при свете факела. Марья втыкала их там, где купно росли плакун-трава и топотун, расковник и баранец, кровавник и чернокорень. Собирали их лишь раз в году, когда Мать – сыра земля и солнце-Ярило давали травам особую силу.

Шли молча, поодаль друг от друга, Марья впереди, Кощей следом, и спина под рубашкой горела там, где ее касался пристальный взгляд. Как хотелось обернуться – и как же было страшно!

Корзина уже почти опустела, когда они вышли к озеру. Отметив на заболоченном берегу место, густо заросшее белокрыльником, Марья наконец повернулась к Кощею.

- Надо возвращаться, скоро стемнеет.

- Надо, - ответил Кощей, не двигаясь с места.

Марья не слышала ничего, кроме стука своего сердца, и не видела ничего, кроме его лица. И вдруг все ее страхи показались такими нелепыми. Что будет потом – это будет потом. А сейчас…

Она вдохнула поглубже и сделала шаг вперед. Навстречу. Отдавая себя без остатка, тая под его руками и губами, словно кусок льда под весенним солнцем. Оплетая собою, как плетьми белого вьюна. Растворяясь в сладкой боли и невыносимом блаженстве. Шепча все те слова, которые копились так долго, и слыша в ответ горячечное: «люблю… моя…»

Налетел ветер с озера, и Марья вздрогнула: одежда промокла от ночной росы. Звезды и старый месяц смотрелись в зеркало воды. Где-то натужно стонала сова.

- Уже ночь, - удивленно сказала она, крепче прижавшись к Кощею.

Он поднялся, подал ей руку.

- Нам ли с тобой бояться ночи? Пойдем, Марьюшка.

Она была так счастлива, что для тяжких мыслей места просто не оставалось. Видеть Кощея, разговаривать с ним, касаться, будто случайно – все то, что еще недавно приносило такую муку, теперь обернулось радостью, горячей, как летнее солнце. И все это было лишь обещанием того, что ночью, когда домашние заснут, они тайком и порознь выскользнут из дома, встретятся на опушке и до рассвета не разомкнут объятий, наслаждаясь друг другом.

Как же сладко и дурманно было отдавать себя поцелуям и жарким ласкам, сливаясь воедино, как кружилась голова – от запаха трав и цветов, от слов, проникающих в самое сердце, от звездного света в глазах Кощея.

Днем, на людях, они старались держаться равнодушно, но вряд ли кого-то удалось обмануть. Поджимала недовольно губы Рада, вздыхала Любава, кривился от бешенства Княжич. И только отец прятал в бороде улыбку, хотя по лицу порою пробегала тревога.

Но лето промелькнуло взблеском молнии, зарядили осенние дожди, побыть вдвоем удавалось, разве что спрятавшись на сеновале. И все тяжелее становилось на сердце у Марьи, потому что не получалось уже не думать о будущем.

- Ты скажешь ему, Марьюшка? – спросил как-то вечером отец, когда сидела она в своей светелке за прялкой.

- Не знаю, батюшка, - вздохнула она. – Не сказать – обмануть. Сказать… не знаю, как. Да и Марена… все жду, что придет, подскажет, как быть.

Заканчивались работы на полях, подошло время осенних свадеб. Как-то раз, оставшись вдвоем в чулане, Марья с Кощеем раскладывали высушенные травы, и он спросил, взяв ее за руку:

- Пойдешь за меня, Марьюшка? Отец твой говорил, что отдаст, если ты согласишься. Хочу быть с тобой всегда, до самой смерти.