– Не ходите, матушка! – воскликнула испуганно Слава, боясь того, что Мирослава не переживет увиденного кровавого зрелища.

– Они забрали Тишу? – вымолвила Мира, боясь даже поверить в свои жуткие слова.

– Да, матушка. Они связали его и назвали предателем, – выпалила нервно девушка, в ее глазах стояли слезы. – И теперь уволокли на улицу.

– Я так и чувствовала, что будет все плохо, – пролепетала Мирослава и начала оседать, прижав руку к груди.

Слава немедля же бросилась к матери и, придержав ее, помогла сесть на стоявшую в сенях резную лавку.

– Вам плохо, матушка?

– Сердце щемит, мочи нет, дитятко, – прошептала Мира, закатывая глаза и устало опираясь на дубовую стену.

– Может, воды выпьете?

– Принеси, милая, – согласилась Мира. Девушка бегом кинулась в сторону усадебной кухни и быстро вернулась обратно с ковшом воды.

Мирослава медленно взяла из рук дочери деревянный резной ковш и, испив немного, снова откинулась назад, устало прикрыв глаза.

– Вам лучше, матушка?

– Нет. Сердце так и щемит, – тихо ответила та, но вдруг резко распахнула красивые глаза и напряженно спросила: – А Федор где? Что ж он за отца не вступился?

– Он вместе с бунтарями ушел… Он с ними заодно… – сказала Слава, нахмурившись.

– Что? – в ужасе произнесла Мира.

– И ворота он открыл…

Страх исказил красивое лицо Артемьевой, и, перед тем как закрыть от боли глаза, она прошептала:

– Изменник…

– Тетушка, горе! Тихона Михайловича казнили! – выпалил Гриша, влетев в просторную светлую горницу.

Слава, сидящая на бархатной скамье рядом с матерью, вскочила на ноги и воскликнула:

– Гриша, что ты сказал?!

Мирослава схватилась за сердце, ощущая, как железная удавка сковала ее грудь. Вот уже два дня они ничего не знали о Тихоне Михайловиче, с того самого трагичного момента, когда разъяренная толпа стрельцов увела связанного Артемьева со двора усадьбы.

– Как же это? Я ведь вчера просила за него у главного бунтаря Куляпина. Он обещал пощадить Тишу… – пролепетала мертвенным голосом Мира, прикрывая глаза от охватившей ее душевной и телесной боли.

– Мирослава Васильевна, я только что прибежал с лобного места, что на площади у главных врат, – продолжал Гриша. – Час назад бедного дядюшку повесили, – глухо выдохнул юноша, опустив простоволосую голову, нахмурился и едва слышно добавил: – И еще трех приближенных Ржевского с ним.

– А Федор? Он же среди бунтарей был, отчего он не защитил Тихона Михайловича? – спросила порывисто Слава, из глаз которой уже потекли прозрачные слезы.

– Федор, сестрица? Так это он во всем и виновен! – с ненавистью прокричал Гриша. – Это Федор оклеветал нашего горемычного дядюшку, оттого-то два дня назад бунтари и ворвались в нашу усадьбу. А сегодня на лобном месте Федор перед всей толпой вновь заявил, что дядюшка якобы был в сговоре с Ржевским.

– Ирод… – прохрипела еле слышно Мирослава, тяжело дыша. – Как же он посмел на отца клеветать? Не будет ему прощения ни на этом, ни на том свете…

Мира закрыла глаза и смертельно побледнела. Слава устремилась к ней и заботливо спросила:

– Матушка, у вас опять сердце? – Молодая женщина не отвечала, а на ее лице отражалась жестокая мука. – Гриша, беги за лекарем, – пролепетала Слава, видя, что Мирославе совсем плохо.

– Да, уже бегу, – выпалил Гриша и устремился прочь из горницы.

Слава, увидев, что матушка заснула, тихо присела на лавку возле ее постели и затихла. На глазах девушки вновь навернулись слезы, так как она снова вспомнила про убиенного Тихона Михайловича. А нынче и матушка была очень больна. Почти полчаса Слава лечила ее сердце, но сейчас необходима была передышка. Ибо сердце могло не выдержать и разорваться. И только через пару часов можно было продолжить исцеление. За дверью спальни слышались громкие голоса и какая-то беготня. Уже два дня, после того как бунтари захватили Тихона Михайловича, по усадьбе сновали странные незнакомые люди, которые заявляли, что их пригласил Федор.