Тяжелая калитка отворилась спустя несколько минут. Девушка подняла глаза, ожидая увидеть одного из слуг, но перед ней возвышался Федор в темно-зеленом кафтане и красных сапогах. Не ожидая увидеть его в этот час дома, потому что днем он обычно находился на службе в речной конторе, она удивленно воззрилась на него. Молодой человек оглядел ее недобрым взглядом и впустил на двор. Затем быстро захлопнул тяжелую калитку за ней, закрыл железный засов на воротах и обернулся.

– Ты где это шаталась? – спросил Федор хмуро, пристально рассматривая девушку с головы до ног.

– В приют ходила, – ответила просто Слава и хотела обойти его, направляясь в дом.

Но Артемьев властно удержал ее за плечо и добавил недовольно:

– Ты видела, что творится на улицах? Зачем одна пошла и отчего слуг с собой не взяла?

– Здесь недалеко. А матушке нездоровится. Тихон Михайлович разрешил мне…

– Батя много тебе позволяет! – возмутился Федор, предостерегающе оглядывая девушку, одетую в простою серую юбку и светлую кофточку. – На месте отца я бы тебя вообще за порог не выпустил!

Слава подняла на него глаза, и Федор в который раз отметил, как совершенны тонкие черты ее прелестного лица. Большие лучистые глаза девушки янтарного цвета невольно притягивали к себе взгляд.

– Вы, Федор Тихонович, не на его месте, – тихо ответила она ему и, быстро обойдя агрессивного Артемьева, направилась к высокому деревянному особняку.

Поднявшись вверх по каменному крыльцу, девушка вошла внутрь дома. В передних сенях Слава увидела матушку, которая металась по влажному только что вымытому полу и тяжело вздыхала. Бледно-зеленый вышитый летник ее и небольшая кичка на голове освещались цветной слюдой окон и переливались на дневном свете.

– А, это ты доченька? – воскликнула Мира и обняла девушку. – Страшно мне, милая!

– Отчего, матушка? – спросила Слава, прижимаясь к любимой матери.

Мирослава выпустила ее из объятий и вновь заходила, нервно теребя в белых руках кружевной платочек. Слава внимательно смотрела на нее, ожидая ответа. Женщина, наконец, остановилась и, нахмурив красивые брови, прошептала:

– Тихон Михайлович вернулся час назад из порта, мрачный и неспокойный. Сказал, что этой ночью стрельцы да казаки беглые бунт подняли! Да многих офицеров гарнизонных перестреляли. Воеводу нашего, Тимофея Ржевского, в кандалы заковали и повесить хотят. Видать, не зря люди поговаривали, что замучил воевода простой люд своими непомерными поборами. Тихон Михайлович сказал, что весь порт в огне, а в гарнизоне очень много убитых. А еще поведал, что главари бунтарей тех призывают громить дома приближенных Ржевского да начальства стрелецкого, которое жалование стрельцам уже какой месяц не платит.

– Да, матушка, видимо, так все и есть, – пролепетала Слава. – Я сама видела, как народ на улицах дико ведет себя.

– И не говори, милая. Надеюсь, нашу-то усадьбу не тронут. Небось, Тихон никогда с этим воеводой не водил дружбы. Бабка Таисья час назад забегала да сказывала, что в эту пору бунтари дом откупщика Бердяева палят. И другие усадьбы жгут да тех, кто в сговоре с Ржевским состоял. Ох, страшно мне.

– А Тихон Михайлович где?

– На дворе где-то был, вроде на конюшне.

Едва Мирослава произнесла это, как со двора послышался нарастающий сильный шум. Стрельба и крики наполнили улицу, и Слава, испуганно обернувшись к двери, прошептала:

– Что это, матушка?

– Не знаю, дитятко… – замирая, ответила Мирослава.

Слава бросилась к сенному окну и, отворив его, напряженно впилась взором в пыльную улицу, которая простиралась за дворовым частоколом. Конец шумной толпы был виден около соседних домов. И девушка поняла, что основная часть бунтарей уже стоит у закрытых ворот усадьбы Артемьева. Во двор сбежалось около десятка дворовых слуг, и все они настороженно ожидали, что будет дальше. Слава заметила около ворот Федора, который переминался с ноги на ногу. Молодой человек то и дело оглядывался и бросал взгляды по сторонам, словно боялся чего-то.