меня. Мог бы, но ничего не говорит. Вместо этого отвешивает и одному, и второму, а после забирает Антона на серьёзный разговор.

Господи, а если Бестужева теперь вышвырнут из команды? Или из Школы? Или и того хуже… всё это случится с ним из―за меня, да?

― Идём, ― ощущаю тёплую ладонь Макса на своей спине. Он легко подталкивает, и я не сопротивляюсь. Но как только выходим за пределы, медлю и поворачиваюсь.

Бестужев и Болконский ― оба звери, поэтому и дрались так же: каждый защищая своё. Разница между ними была лишь в том, что один зверь дикий, жестокий, а у другого в груди отчаянно бьется сердце. Вот почему губа Максима была разбита, бровь рассечена, а челюсть заметно припухла.

― У тебя кровь.

― Ерунда.

― Нужно зайти в медицинскую часть.

― Я в порядке.

― Но…

― Успокойся, эй. Со мной всё нормально.

И снова открываю рот, чтобы возразить, но передумываю, сталкиваясь с серьёзными синими глазами, выглядывающими из―под треснутой оправы.

― Твои очки…

― Ничего. Как раз на такой случай у меня дома лежат запасные.

И надо бы улыбнуться, наверное, но сил на это никаких.

― Ты не должен был.

― А как, Сонь? Знать, что он ни в грош тебя не ставит, издевается и молчать?

― Кулаки мало похожи на разговоры.

― А он только такой язык и понимает, ― сплевывает.

Злится ещё. Причём не слабо.

― У тебя есть, чем раны дома обработать?

― У матери целый шкаф медикаментов, ― усмехается, ― напичкает будь здоров.

Улыбаюсь, потому что понимаю ― Вера Павловна именно такая. Заботливая, иногда даже чрезмерно, но очень и очень милая. А ещё, безумно любящая единственного сына.

Несмотря на то, что сопротивляюсь, Болконский всё―таки доводит до дома. И я потом ещё весь оставшийся вечер прокручиваю в голове случившееся.

Я должна была предвидеть. Это было не трудно. Ещё вчера, когда Максим провожал меня до дома Бестужева, я видела его глаза. И в тот момент, когда стремглав уносилась прочь ― тоже. Он неоднократно становился свидетелем того, как мы с Антоном ругались, но сегодня впервые видел, как я плакала.

Но ведь это не единственная причина, так?

Подумать об этом не успеваю. Телефон на столике вибрирует, и я тапаю по экрану.

Даша: что сегодня произошло??

И я могла бы притвориться, что ничего (для себя в первую очередь), но знала, что слухи без малого облетели уже всю Школу. И врать подруге, а тем более себе, бессмысленно.

Я:Максим надрал Антону зад.

Что, вообще―то, не совсем верно, но мне было приятно так думать.

Даша:из―за тебя?

Ну―у…

Я:вроде как...

Даша:мне нужны грязные подробности!

Пальцы неуверенно замирают на экране, и я теряюсь, не понимая, как начать рассказывать такое, с чего, а главное ― стоит ли. В том, что Вознесенской можно доверять, сомнений не было. Поэтому уже через несколько секунд набираю подругу и буквально на одном вдохе выкладываю ей всё. Вообще всё. Про то, как Дядя Миша ушёл от Бестужевых, когда мальчику едва стукнуло одиннадцать. Про то, как заболела тетя Варя, и как тяжело это переживали мы с мамой. Про те наши первые попытки общения с Антоном, про его ненависть, боль и… потери.

Я знала всё это, держала долгие годы внутри, но только выпустив, произнеся вслух, поняла, насколько его злость оправдана. Бестужев ― несчастный одинокий ребёнок. И пускай в этом есть доля и его вины, большая её часть лежит на нас. Потому что не поддержали, не помогли, не достучались. Прекратили пытаться слишком рано. Хотя должны были до последнего на своём стоять. Должны были все преграды рвать голыми руками.

Он этого и ждал всегда.

Со стоном ныряю лицом в подушку и под мягкий голос Даши успокаиваю мысли. Утром на сердце всё ещё хреново, но… уже не так. Хотя, вероятно, это всё конфеты. Я говорила, что невыносимая сладкоежка? Так вот, диабет ― моя самая страшная фобия. Только поэтому время от времени приходится заклеивать себе рот. Но не прошлым вечером. Я слопала э―э… кажется, почти всю коробку. Да, скорее всего, всю. Поэтому мои щёки снова красные, и я усердно мажу их тоналкой, дабы попытаться это скрыть.