Мне не хотелось быть нежным, мне хотелось сделать ей больно – также, как она сделала мне своим уходом. И, судя по тому, с какой готовностью Маша шла мне навстречу, как ловила каждое мое движение, сделать больно себе хотела и она сама.

А после, когда мы оба кончили – я с глухим, тяжелым стоном, а она с едва слышимым, вымученным криком – она стянула с себя до конца футболку, а с меня – свитер, и прижалась к моей обнаженной коже – вспотевшая, горячая, живая. И замерла, щекой прильнув к груди, словно птичка, и, зажмурившись, оставила несколько быстрых, смазанных поцелуев.

И меня от ее прикосновений словно током прострелило с головы до ног. Был в них какой-то надрыв. Какая-то тоска, которой я раньше у нее не замечал. Она еще никогда так не делала, никогда.

И в этот момент я с кристальной ясностью понял, что больше не смогу ее от себя отпустить. Не смогу. И обязательно выясню, почему в ее жестах и поцелуях красной линией сквозит этот надрыв.

8. 7.

Маша.

Я стояла в ванной и рассматривала себя в запотевшее зеркало. И не узнавала женщину, чье лицо я видела перед собой. Я зачерпнула в пригоршню ледяной воды и приложила ладони к горящим щекам. Потрясла головой, словно надеялась, что это поможет упорядочить мысли. Едва ли.

Шанс рассказать ему правду я упустила. Теперь уже точно. Вздохнув, я уперлась ладонями в раковину и до предела напрягла руки. Что ж.

Но я не смогла ему признаться, просто не смогла. Я дура, я знаю. Весь мой план оказался построен на изначально неверном, ошибочном предположении. Я думала, что Громову будет насрать. И что он спокойно примет меня обратно, если я расскажу настоящую причину своего возвращения.

Нет, не так. Если я расскажу, что сподвигло меня вернуться.

Ведь настоящая причина заключалась в нем.

И я ошиблась. В Громове, в себе, в оценке ситуации. По Громову мой уход проехался тяжелым катком, и ему было совершенно точно не наплевать. Я видела, как он сдерживался, как он злился, как пытался взять себя в руки – стиснутые зубы, натянутые желваки, сжатые кулаки, побелевшие костяшки пальцев. Конечно, я не решилась ему признаться. Я не хотела делать ему больно.

А потом... потом я не призналась потому, что уже не могла. Потому что утонула в водовороте собственных чувств и эмоций, захлебнулась, когда оказалась от него поблизости. Я и не догадывалась, что по-прежнему могу чувствовать так резко и так сильно, словно мне снова восемнадцать, и на плечи не давит груз прошлого... Это пугало. Выходит, я перехитрила саму себя.

Я промокнула лицо полотенцем, и мои руки дрожали, когда я сняла его с крючка. Оно провисело в ванной неделю – со дня, как я в спешке покинула этот дом. Громов его не убрал.

«Он мужик, Маша», - твердел мой прагматичный внутренний голос. «Конечно, он не убрал, он был занят тем, что пил. Это ни о чем не говорит. Он вообще когда-нибудь что-нибудь убирал?..»

«Он не убрал, потому что не смог. Не решился. Не хотел выкидывать последнюю частичку тебя», - вопила в моем подсознании восторженная шестнадцатилетка, и, Боже мой, как я хотела поверить именно ей!

Я повесила полотенце обратно и вернулась в спальню. Громов как раз отбросил на кровать телефон и окинул меня странным взглядом.

— Авера звонил, — сухо сообщил он, хотя обычно никогда не рассказывал о своих разговорах. – Напомнил мне о том, что сегодня юбилей у одного из наших... – непонятный жест рукой. – Я должен пойти, раз уж протрезвел, — невеселая усмешка.

— Хорошо, — с легкостью согласилась я, не понимая, к чему он ведет.

Так странно. Я помню, как раньше он просто уходил и возвращался, и я совсем мало знала о том, где, как и с кем он проводит время.