Роза Эмпирея. Самая прекрасная из всех. Её лепестки — белее облаков. И она сияет. Так про эту розу написано в книге. Единственной книге о Боге, которая есть у бабы Коры. Вернее, вообще в единственной книге, которая есть.

Эта книга так и называется «Божественная».

Я спрашиваю как-то бабу Кору:

— А это смешно? Не хочу читать, если не смешно. Потому, что тупо это — просто читать. Никто ж не читает.

— Я читаю! — говорит она, поправляет очки и глядит сурово.

Баба Кора, как говорит Гиль, капец-какая-умная. Это потому, что она пришла из-за Сумрачного Леса. Там все умные. Только рассказывать об этом она не любит. Она вообще не любит рассказывать.

Я обычно начинаю ныть:

— Ну, чё трудно сказать, про чё там…

Баба Кора даёт мне подзатыльник и тычет носом в буквы:

— Читай, там всё сказано.

Она сама научила меня читать.

И я, вздохнув, читаю:

Увидеть Сущность, где непостижимо
Природа наша слита с божеством.

Там то, во что мы верим, станет зримо,
Самопонятно без иных мерил;
Так — первоистина неоспорима.[1]

Фиг что поймешь. Половины слов и умная баба Кора не знает. И даже Гиль. Но читаешь и начитает вибрировать внутри. И будто крылья растут. И небо обнимает тебя. И солнце лыбится, как дитёнка. Это потому что книга — божественная…

______________________________________

[1]Данте Алигьери «Божественная комедия», Рай, Песнь вторая. Первое небо – Луна.

3. Глава 1. Черт с ним, с промокодом!

… красота умерла полтора столетия назад…

… агония затянулась…

.. наслаждение непристойно…

Слова — листьями на ветру. Не мои. Ветер бросает их под ноги, шуршит ими. И в уличном кафе, где сидим мы с Машей, становится романтичнее. Здесь царит удивительная бездумная лёгкость. Ею веет от столиков на тонких металлических ножках, от складных деревянных стульев, от кованого заборчика вокруг клумбы, от яркого, так подходящего к осени, кустика рыжих дубков. Будто время остановилось и никуда не надо идти. А между тем город уже проснулся и спешит по делам. Вон к серым корпусам моей альма-матер, что как раз напротив кафе, тянутся студенты. По трассе справа шумят машины, а слева — деловито тарахтит трамвай.

Самое начало октября.

В наших краях ещё тепло, но деревья уже хохлятся и роняют листву, словно заранее сетуют на грядущие холода.

Листья, ветер и красивые фразы из ниоткуда — им и мне к лицу осень.

— Ты о чём вообще? — спрашиваю Машу.

У подруги модная стрижка, волосы крашены перьями. А из-за подводки и без того выразительные голубые глазищи кажутся нереальными. На Маше белый топ с чёрной кошкой и брендовые джинсы в обтяжку. Фотомодель просто.

Она злится на меня.

— Опять не слушаешь!

— Прости, отвлеклась. Книга, значит? — сижу, покачивая ногой, верчу кофейную чашку.

— Она самая, — Маша прикладывается к пивной кружке. Поднимает руку, и становится видна татуировка: чёрно-красный змей обвивает запястье, таращится недобро и всё на свете знает.

— Видишь, слушала! — чуть подначиваю я.

Она угукает и кивает:

— Так вот — это сама крутая книженция всех времён и народов! Читаешь — и как три-дэ фильм. Супер!..

Её перебивает звонок, это отец. Я работаю у него в фирме, так что получается он мне одновременно родитель и начальник. Удобно.

— Ирин, ты скоро? — интересуется папа.

— Пять минут, мы тут с Машей Смирновой сидим, — обещаю я и краснею, потому что вру. Пяти минут у нас никогда не бывает. — Подождёшь?

Отец это прекрасно знает, поэтому в трубке усталый вздох:

— А мне что ещё остаётся? Машеньке привет, и папане её не хворать.

Прикрываю трубку рукой, говорю:

— Привет тебе!

— И ему, — Маша рисует в воздухе сердечко. Мой отец — её крёстный.