Мне бросают вещи — грубое серое платье и передник. Дают ведро, тряпку и швабру.

— За тобой холл, — говорит Агнесс и пространно проводит рукой.

И плевать им, что я с трудом стою, шатаясь, как новорождённый телёнок.

— Давай, одевайся и пошевеливайся. Сегодня гости.

Люси ухмыляется противно, меня накрывает то воспоминание, и к горлу подкатывает тошнота.

Нужно стараться быть незаметной. Максимально. И ещё лучше — невзрачной. И слушаться, слушаться, а то накажут. Наказания, как успела понять, здесь весьма изощрённые.

Холл — ледяной и длинный. Окно-простенок-окно…

И ветер. Унылый, хнычет о чём-то на водосточной трубе… Музыка умирания. С рваным ритмом дождя. И безумным танцем опавшей листвы.

Теперь знаю, Болотная пустошь — Осенняя губерния. Здесь всегда осень... Слякотная. Чавкающая. С болотами на севере и Сумрачным Лесом на юге. Окраинная земля. Дальше — ничего. Осенняя губерния длинная, — видела на карте в каморке, где болела, — тощая, серая, как безысходность. Она полна попрошаек и похожа на них — истощенных и замызганных, с пустыми глазами. Они вереницами ходят по размокшим дорогам и тянут заунывную песнь голода…

...наслаждение непристойно…

Эту истину тётушка вбивает девочкам, как правило, брошенным теми самыми попрошайками, с пупоньку. Линейкой по ладоням. Розгами по ягодицам. Все, что окружает их (нас?) — должно быть некрасиво. Красота — наслаждение, а оно — непристойно.

Пища груба и безвкусна. Одежда мрачна и убога. Чтение — Семь интердиктов Великого Охранителя.

Так думаю, а сама драю полы.

Меня отвлекает грохот и лязг. Дрожу… Вместе с нашей хлипкой «Обителью лилией».

Вижу их в окно. Шагомеры, девушки пугливо шептались о них, когда забирали одежду из комода и думали, что я сплю. Громадные. Сыплются из брюха парового летуна. (Как вообще такое летает?). Они похожи на устриц с ножками. Хлюпая, приземляются в лужи. Дымят трубами. Урчат медной утробой.

Мир скукоживается, я уменьшаюсь до мышонка. Такой гробине раз шагнуть — и поминай как звали. Это даже не страх — паралич воли. Так и стою с открытым ртом. Восхищенно-пораженно-удивленная. А с тряпки льёт ливмя. У ног уже прилично. Да и подол совсем вымок.

Тут их головотуловища, похожие на лягушачьи тельца, открываются вверх, и оттуда вылетают клубы тьмы. Несутся будто прямо на меня, по пути обретая плоть. И плевать, что между нами стена — ей не выстоять.

И только теперь слышу голоса — вокруг носятся, гомонят.

— У-у, слетелись! — возмущается Агнесс. От неё разит потом, она потлива из-за полноты.

Встаю на цыпочки, пытаюсь посмотреть из-за голов. Я низкорослая, папа (милый, дорогой, любящий папа) зовёт меня «метр с кепкой». Кепок не ношу, да ростом побольше, метр пятьдесят семь. Много не разглядеть, даже привстав.

— Интересно, по чью грешную задницу они притащились? — сюсюкает Люси. У неё нет передних зубов. И нос картошкой. — Но как бы там не было, молитесь, девахи, от одних их взглядов — кожа дыбом. Ух!

А вот и тётушка. Явилась не запылилась. Небеса разверзлись. Взлохмаченная. Глаза белёсые и полны ужаса.

— Бегом вниз, построиться. Экзекуторов нам только не хватало. От этих чем откупиться не знаешь. — И тут замечает меня: — А вот тобой, принцесса, и откупимся. Уже почти двадцать один год — а всё несорванная вишенка! Будет тебе даром хлеб жрать! Хотела продать тебя подороже — ну, видать, не судьба! Пойдешь на корм этим стервятникам.

Вырывает у меня тряпку, бросает с громким всплеском в ведро, а меня хватает под руку и тащит к двери.

Я ору, лягаюсь, пытаюсь укусить. Но Агнесс со всей дури бьёт меня кулаком в живот, и перед глазами мельтешат звёздочки. Повисаю тряпкой и лишь тихонько подвываю.