Я снова хмыкнула, злорадно полюбовалась Хэмишовой неодобрительной гримасой, выплеснула остатки отвара в костер, и на ходу застегивая широкую юбку амазонки поверх облегающих кожаных штанов, направилась к скакуну. Старина Хэмиш деловито сновал, собирая лагерь, а я… я тоже собиралась. С духом.

Две вещи определяют жизнь королевства Овернии, да осенит его крылом Летящая и не тронет когтем Крадущаяся. Это Чаща посреди королевства и Пустошь на его горной границе. Нет, у нас, конечно, и другие соседи кроме Пустоши есть: степняки, например, то и дело устраивающие набеги на восточные окраины, или вполне цивилизованные Лукания с Гельвецией. Тоже устраивают набеги, просто называют их как положено цивилизованным государствам – войной. Но это все дела простые, человеческие. А Чаща и Пустошь… Чаща – это сама жизнь. Очень бойкая и… живая, которая ест и размножается, размножается и ест. Причем иногда даже и не разберешь, что это было такое – еда или размножение. А Пустошь – это смерть, что там происходит, никто толком не знает, ни один исследователь не прожил достаточно, чтоб об этом сообщить. Но жить там нельзя, а потому время от времени пустошные твари, тоже не совсем живые по нашим, людским меркам, выплескиваются за ее пределы и притянутые ощущением жизни, пытаются перейти защищающие Овернию горы. Иногда им удается подняться на склоны. Но никогда – перевалить через пики, на которых стоят замки горных баронов. Форпосты Овернии перед Пустошью.

Из дохлых пустошных тварей при правильной сушке и обработке получался потрох – немилосердно воняющий рыбой взрывчатый порошок для пушек и мушкетов, которыми горцы от Пустоши и отбивались. Приспособить выходцев из Пустоши для чего другого за всю историю Овернии удалось лишь однажды, графам Редон, сумевшим скрестить очень живую чащобную тварь с условно мертвой пустошной и получить… скакунов. Здоровенную тварюгу с похожей на молот клыкастой башкой, увенчанной острым гребнем, бронированными чешуей боками, спиной, широкой, как диван, и стремительностью, с которой не сравнятся ни юркие кони степняков, ни беговые лошади Гельвеции. А еще скакуны хищные, драчливые и выносливые как их пустошные предки. Размножаются, правда, плохо, но то, что вообще размножаются – уже чудо.

Лучше всего их, конечно, разводить здесь, в Редоне, поблизости от Чащи. Когда-то графство продавало скакунов и для армии, и для двора, и для почтовой службы. Отличное слово «когда-то», сразу ясно, что не сейчас.

Сейчас я, последняя из Редонов, стою перед скакуном и боюсь. До тряски в коленях. До ледяных ладошек и помутнения в глазах. Лучший довод для тех, кто уверен, что две женщины – тетушка и я, девчонка и старуха – не могут заниматься столь важным для Овернии делом. Так что выдавать свой страх мне никак нельзя. Поэтому гляжу исподлобья в прячущиеся чешуйчатыми веками глазки своего скакуна, а эта скотина пялится на меня в ответ. Ехидно. Даже свисающую между клыков полоску вяленого мяса мусолить перестал. Скотина и есть.

Мимо меня деловито прошествовал Хэмиш… с дамским седлом в руках. Шлепнул это пыточное сооружение на спину скакуна и принялся затягивать подпруги. Скотина радостно оскалилась.

- Хэмиш! – простонала я.

- Знать ничего не знаю. Положено. – проворчал старый грум, приторачивая собранный мной короб к седлу.

- Дя-дь-ка Хэмиш! – я добавила в свой тон угрозы.

- Приличные сьёретты ездят в дамском седле. Желаете опробовать его прямиком на королевской охоте? Сьёретте угодно опозориться или всего лишь убиться?