Возвращаясь домой в компании навязанного "жениха", Катя слушала его в пол-уха, изредка и не к месту кивая, сама будучи погружена в мысли про кольцо в ломбарде, отражение в зеркале и поездку подруги в компании неизвестного мужчины. Строгий взгляд следователя ей мерещился повсюду, Катя даже обернулась несколько раз, но без результата.

О том,чтобы идти каяться следователю не могло быть и речи, ведь тогда Катю проверят, определят её потенциал и начнут учить. А это значит: заберут в школу магии, запрут, обяжут службой на благо родине и государю и тогда прощай свобода. А если дар окажется мал или бесполезен? То посмотрят свысока и окрестят " слабосилком", как было с покойной кузиной Лизой.

Катя свою сестру обожала, даже боготворила. Лиза была старше на пару лет, веселая, добрая и отзывчивая, наверное, поэтому ей достался дар целительства – любила она помогать другим людям. Но огонек дара был слабеньким, на войну с таким ничтожным потенциалом соваться страшно. Но Лизу все равно отправили, где девушка и умерла, а Катя затаила детскую обиду на магию за смерть сестры и страх быть инициированной. Поэтому, открыв себе дар, вместо хвастливого “Смотри, что вижу!”, молчала, скрывая измену отца, траты сверх доходов матери и воровство молочника.

***

Лев Георгиевич

02 мая 1920.

Юрьевский не любил воскресные службы из-за толпы, тесноты людей, крестьян, топчущихся в верхнем зале, и особенно долгого песнопения. Сверх меры его напрягали цыганские дети, снующие между ногами. Он прямо чувствовал их ловкие пальцы на своем кошельке.

Но после отъезда статского советника Рейнбота чувство грязи и запачканности не отмывалось. Словно стереть его было невозможно . Ни водка не помогала, ни баня. Последнее средство привело Льва Георгьевича на причастие. Он не постился вчера, но батюшка все равно его выслушал и благословил. Были у синих мундиров свои привилегии.

Уже выходя из храма, Юрьевский заметил девушку в зеленом платье. Несколько медных прядей выбились из-под платка. Девушка непозволительно громко пересмеивалась с подругой, прикрывая рот маленькой ладошкой. Глаза, полные юности и радости, искрились весельем. Как её зовут? Екатерина? Елизавета? Красивая, молодая, самостоятельная.

Лев Юрьевич с трудом оторвался от мелькнувших сквозь тонкие пальчики пухлых губ, напоминая себе, что и эта девушка ему соврала.

Все кругом лгут.

И злость недовольной собакой снова вгрызлась ему в горло.

Подойти, вытрясти всю ложь из этой очаровательной глупой головы. Заставить говорить то, что думает, а не то, что напридумала себе.

Юрьевский раздраженно оттолкнул какого-то мужика с дороги и, наконец, вышел из толпы. Крики и гул немного расползлись вместе с растекающимся из церкви народом. Непривычно слепящее солнце прожигало сквозь пальто до жара.

Следователь не стал надевать фуражку и застегиваться, быстрым шагом заторопился к Троицкому мосту, преследуемый единственной необходимостью: вернуться домой, запереть дверь и перечитать “Историю государства Российского”.

Юрьевский всё чаще возвращался к мысли, что если возле него некому будет врать, то и протухшей рыбой вонять не будет.

И Карамзин для него – лучшее соседство.

Жил следователь на Малой Монетной улице в квартире на третьем этаже, нанятой на постоянное проживание государством. Жилище было не роскошное, но для простого следователя, офицера в отставке, довольно приличное: три меблированных комнаты и служанка, приходившая раз в неделю убирать казенные метры. Окна выходили в темный двор-колодец без единого дерева. За углом каждое утро пекли пироги с рыбой. Булочник уже привык приносить Юрьевскому всю первую воскресную партию: несмотря на повальную народную ненависть к мундирщикам, пекарь ценил постоянного покупателя за надежность и своевременную оплату. Что было скорее исключением для простого народа.