Я постучала раз… Два… Три… Никакого ответа! Уже было решила уйти, но заметила щель в приёме. Там точно кто-то был. Поэтому, наплевав на правила, я толкнула дверь и ступила одной ногой внутрь, просовывая нос в кабинет.

Вадим Геннадьевич сидел в мягком кожаном кресле за огромным столом из красного дуба. Рукава его белой рубашки оказались закатаны до локтей, пиджак скинут на маленький гостевой диван. Зарывшись лицом в ладони, он тяжело дышал и неразборчиво шептал себе под нос ядовитым тоном:

— Вот же стерва… Тоже мне, шантажистка нашлась… Да я таких, как она, на завтрак ем! Отчислю! Засужу! По миру пущу! Решила, я ее испугался? Не на того напала!

«Думает обо мне, какая прелесть!», — подавив довольную улыбку, я сделала пару громких шагов и звонко постучала по двери. Убийственный и раздраженный взгляд Шлефова переместился на меня.

— Мне сейчас зайти или сразу после Белочки? — невинно поинтересовалась я, широко улыбаясь. Из ушей мужчины разве что пар от злости не пошел. — Вы так увлеченно с ней общаетесь, не хочу прерывать.

Сжимая зубы до хруста суставов, Вадим Геннадьевич кивнул мне подбородком на диван:

— Заходи. Рот прикрой и… Дверь заодно.

Никуда не торопясь, я медленно передвигалась семимильными шагами, и пронзительные глаза, желающие скрутить мне шею, совсем не смущали. Я еще не успела удобно устроиться, как он резко вскочил на ноги и ударил кулаками о свой стол:

— Что ты от меня хочешь, Василькова?!

Глядя на то, как разлетаются в разные стороны учебники и ручки, я театрально положила руку на сердце:

— Так сразу? Даже кофе не предложите?! А как же хваленое профессорское гостеприимство? Говорят, в приёмной ректора печенье предлагают, а у вас никакого сервиса…

— Могу предложить яд в бокале или печенье с мышьяком, — выдавив из себя подобие улыбки, он снова потребовал: — Говори!

Хмыкнув, я решила, что, наверное, вправду не стоит ходить вкруг да около и сразу выпалила главное требование:

— За нанесенный моральный вред от лицезрения вашего голого тела я хочу освобождения от высшей математики навсегда.

Он молчал, но бровь на замершем в недоумении лице поднималась все выше и выше:

— Зачёт тебе прямо сейчас поставить? В сентябре? Ну, давай.

Я растерялась: «А что, так можно?». Желая поскорее со всем разобраться, я суетливо достала из сумочки зачетку и положила ему на стол. Даже заботливо открыла на нужной страничке, ручку подала с пола и улыбнулась:

— Прошу, Вадим Геннадьевич. Это в наших общих интересах.

Он усмехнулся, присел, почесал затылок, а потом взял и расписался в зачетке. Я с трудом сдерживалась от победного танца. Неужели это конец?! Никакого отчисления? Никакого Шлефова до конца моей жизни? Победа!

— Так пойдет? — громко захлопнув зачетку, он швырнул ею мне в лицо. Я была настолько счастлива, что этот жест меня нисколько не взбесил. — Так пойдет, шантажистка?

Не веря своему счастью, я дрожащими руками открыла книжечку и… Обомлела. Напротив высшей математики стояло лишь одно слово размашистым почерком: «Сволочь».

Резкий вдох… С трудом удалось сдержать невозмутимый вид:

— Профессор Шлефов, все прекрасно, но… Вы тут расписались, а оценку не поставили.

Забыв о всех нормах морали, я буквально запулила в него зачеткой в ответ. Тот пригнулся. Книжка ударилась о стекло за спиной и отпружинила в мусорный бак. Пусть так. После художеств ей только там и место. Придется в деканате врать, мол потеряла, и сделайте новую.

— Слушай ты, Василькова, — прищурившись, он деловито сложил руки на груди и пытался говорить максимально уничижительно. Но скорость фраз говорила о том, что мужчина все же нервничает. — Ты вообще забыла, с кем разговариваешь, а? Может, я прямо сейчас записываю наш разговор на диктофон, а завтра напишу на тебя заявление в полицию о шантаже.