— Ладно, - не настаивает Ветер. – Почему?

— Потому что страшная, - пытаясь казаться серьезной, отвечаю я, пробую предугадать его реакцию.

— Врешь, - жестко обрывает он.

— Уверен, что вру?

— Абсолютно, иначе мне бы не хотелось думать о твоих губах, например.

Мой живот сворачивается в узел. Буквально, не преувеличиваю. Прикладываю пальцы и чувствую, как туго бьется внутри артерия. Закрываю глаза, а в памяти всплывают карие глаза и черные ресницы. Что за блажь?

Мы ходим по канату над пропастью, хотя нет – летим по горному серпантину на неуправляемой «Ауди-ТТ», и тормоза вот-вот откажут. Бессмысленно делать вид, что я не услышала, глупо уговаривать себя, что услышанное мне неприятно.

— Зачем ты думаешь о моих губах? – спрашиваю очень осторожно. Проклятый голос так дрожит!

— Есть варианты, детка?

«Потому что фантазируешь о поцелуях?»

Я никогда не произнесу это вслух, даже с дулом у виска.

— Мне нужно озвучить все варианты?

— Очень умно – отвечать вопросом на вопрос, Осень, но я понял. Извини. – Он усмехается, и я буквально плавлюсь в тембре его голоса. – Ну, раз уж я был твоим мужчиной на эту ночь, то утоли мое любопытство – был ли я чертовски хорош?

— Ты был великолепен, Ветер!

— Ащщщ, детка, у меня случился моральный оргазм.

Десять минут шестого утра, но я ни за что не отпущу его еще хотя бы пять минут.

— У меня сегодня две операции, Осень, - через пару минут говорит Ветер. – Если я не высплюсь…

Мне становится так ужасно стыдно за свой эгоизм, что я изо всей силы прикусываю щеку изнутри. Я должна была об это подумать, должна была вспомнить, что его работа кардинально отличается от моей хотя бы жестким графиком.

— Прости, - пытаюсь извиниться я, но на самом деле мне ни капельки не жаль. Единственное, о чем я сожалею, так что это время нельзя растянуть, словно жвачку, и превратить минуты в часы. Даже не сомневаюсь, мы бы нашли еще миллион тем для разговоров.

— Никогда не извиняйся, Осень, - немного строго, как будто еще не решил, имеет ли право меня отчитывать, говорить Ветер. – Если бы я не хотел с тобой общаться или думал, что эта ночь как-то пагубно скажется на моей работе, поверь, я бы дал тебе знать. Сожалею, детка, но ты по уши вляпалась в циника и грубияна.

Я подавляю нервный смешок, потому что этот «грубиян», невзирая на обилие нецензурных словечек в его лексиконе, непостижимым образом все равно самый приятный собеседник из всех, кто у меня был даже не знаю за сколько лет. Наверное, все дело в том, что, не видя лиц и имен, нам проще быть самими собой.

Мы не даем друг другу обещаний созвониться: просто желаем спокойной ночи.

Я медленно встаю с пола, мою чашку и все время поглядываю на почти разряженный телефон. В душе остается странный осадок незаконченности разговора, но это даже к лучшему. У нас есть повод поговорить снова.

Я долго валяюсь в кровати без сна, перебирая в памяти наши шутки, пытаясь, насколько это возможно, в самых мелких деталях воскресить его голос. Надо признать: он мне и правда безумно нравится.

У меня есть всего пара часов на сон, потому что я давно не могу позволить себе роскошь валяться в постели до обеда. В девять у меня йога в студии, до которой добираться полчаса. Потом я заезжаю на час в клуб, справиться, как дела, потом встреча с Дани, потом Маришкины уроки плаванья и английский. Я забиваю свою жизнь до отказа и наслаждаюсь тем, что каждый час каждого дня круглый год я, так или иначе, развиваюсь.

Когда я приезжаю в клуб, на меня, словно снег на голову, сваливается Ян. Он сидит за стойкой и лениво потягивает сок. Хочу разозлиться, потому что это против правил: «Меланхолия» закрыта до шести вечера и днем вход запрещен всем, кроме персонала. Сразу после того, как я избавлюсь от Яна, я так же избавлюсь и от человека, который его сюда впустил.