Короче, мне не стыдно за свои слова. Мы квиты.

— Плюй, — легко соглашается он.

— Что тебе надо?

Мне ужасно хочется рухнуть на стул и упереться ладонями в лицо, чтобы не видеть его, даже случайно, даже украдкой. Но я продолжаю стоять, держа перед собой блокнот, стискивая карандаш в пальцах.

Богдан смотрит на меня снизу вверх, но почему-то даже сейчас я ощущаю его превосходство.

— Я хочу поговорить, — повторяет тихо.

— У тебя есть девушка, — выплёвываю я. — Вот с ней и разговаривай. Неужели ты не понимаешь, что противен мне?

Молчит, но продолжает пристально смотреть, изучать мое лицо словно под лупой.

— Слушай, если у тебя осталась хоть капелька совести, уходи. Не заставляй меня увольняться из-за твоего желания пообщаться. Я не хочу иметь с тобой ничего общего, — а затем добавляю громче, с обманчивой радостью: — Ваш заказ: раф с карамельным сиропом и тыквенный пирог. Будет сделано в течение пятнадцати минут!

Я знаю, что он ненавидит сладкий кофе, как ненавидит и сливки, и пироги, но из вредности записываю именно это. Не может определиться — я решу за него. За нас обоих.

Когда я возвращаюсь, чтобы поставить столовые приборы, Богдана за столиком уже нет. Он оставил очередные десять тысяч — какой щедрый — и короткую записку на салфетку.

«Пожалуйста, позволь мне извиниться за свой поступок».

А ниже — номер телефона.

Как будто я не выучила его наизусть еще в прошлой жизни.

***

Мама звонит, когда я заканчиваю смену и переобуваюсь из жутких туфель в удобные кроссовки. Мы с ней общаемся редко, но чаще, чем с отцом в миллион раз. Его я до сих пор не смогла простить за то, как он поступил со мной три года назад.

Перед тем, как я ушла из дома, мы с отцом наговорили друг другу кучу гадостей. Обвинили во всех грехах. С того дня отец заблокировал все мои карты и пообещал, что через полгода я приползу к нему на коленях и буду умолять о прощении.

Не приползла.

Я общалась только с мамой. Та пыталась сохранять нейтралитет, не ругала меня, но и отца не осуждала — наоборот просила понять и простить за возможную грубость.

Да уж, грубость. Он упрекнул меня в том, что я легла под первого встречного, тем самым опозорив нашу фамилию — подразумевая под этим первым встречным Богдана. Достаточно ли это грубо для родного отца? Или нет? Даже не знаю, мне сложно судить, до того дня отец никогда не называл меня «дешевкой».

— Как ты? — спрашивает мама ласково. — Работала сегодня?

— Ага, только возвращаюсь домой, — зеваю в трубку. — Тяжелая смена выдалась.

Про Богдана я ей не расскажу, потому что в ответ получу лишь негатив. Родители ненавидят Мельникова, хотя им-то он ничего не сделал. Их он не бросал, им он не кидал в лицо обидную фразу: «Нас не стоит больше видеться». Не им он говорил весь тот банальный бред про «ты найдешь кого-нибудь лучше» и «мне сейчас не нужны отношения». Всю ту ересь, которую как будто списали с учебников по расставаниям.

— Папа спрашивает, как у тебя с учебой… — осторожно ступает мама на опасную тропу.

— Всё нормально.

— Это хорошо… не хочешь зайти к нам в гости?

— Не-а. Мам, ты же знаешь. Я пока не готова.

— Папа очень скучает по тебе, места себе не находит, — она не в первый раз пыталась давить мне на жалость. — Он бы очень хотел тебя увидеть. Спрашивал меня о тебе, а мне даже рассказать нечего…

Я выхожу из ресторана и бреду по ночной улице, подсвеченной тусклыми фонарями, думая о том, что хочу лишь завалиться в кровать и не просыпаться до обеда. Даже мысли про Богдана не давят больше в груди, их заслонило дикое желание спать.